'Вы знаете Достоевского? Кроме Стендаля никто не был для меня такой приятной неожиданностью и не доставил столь много удовольствия. Это психолог, с которым я нахожу 'общий язык''[2132].
Позже, в 'Сумерках кумиров' Ницше скажет, что Достоевский значил для него 'даже больше, чем открытие Стендаля'[2133], потому что Достоевский дал ему 'ценнейший психологический материал'[2134] и был 'единственным психологом', у которого ему было чему поучиться[2135]. Период каторги Ницше рассматривает как 'решающий' момент в творчестве Достоевского, ибо там 'он открыл в себе силу психологической интуиции'[2136].
Ницше сосредоточивается на психологизме Достоевского не случайно: насквозь психологична его собственная философия. 'Возводя инстинкт, инстинкт власти, в центральное положение своей философии, — отмечает австрийский исследователь-марксист Т. Шварц, — он превращает ее в большей степени в психологию'[2137]. Добавим — в психологию бессознательных инстинктивных начал. Другими словами, он принимает психологизм Достоевского лишь как метод, но никоим образом как этику. И не удивительно: русский писатель-гуманист был по самой сути своего мироощущения неприемлем для Ницше-индивидуалиста.
В этой связи обращает на себя внимание реакция Ницше на характеристику 'Преступления и наказания', данную Блайбтроем, который назвал произведение Достоевского 'романом совести'.
Блайбтрой сравнивает роман Достоевского с романом 'Жерминаль' Золя и приходит к следующему выводу:
'Если оставить в стороне психологические достижения 'Раскольникова', то получится полицейский роман a la Габорио. В 'Жерминале' же, напротив, кроме его великолепных деталей, есть значительность мировоззрения, идея'.
В одном из писем Ницше подвергает выводы Блайбтроя резкой критике:
'Какая психологическая убогость <…> в его пренебрежительном замечании о последнем произведении Достоевского! Ведь проблема, более всего занимающая Достоевского, в том как раз и состоит, что самая тонкая психологическая микроскопия и проницательность вовсе ничего не добавляет к ценности человека: очевидно в русских условиях у него было более чем достаточно возможностей в этом убедиться!'
Обращаясь к корреспонденту, он продолжает:
'Кстати, рекомендую тебе недавно переведенное на французский язык произведение Достоевского 'L’esprit souterrain', вторая часть которого иллюстрирует этот доподлинный парадокс во всей его почти ужасающей наглядности'[2138].
Блайбтрой явно недооценивал 'Преступление и наказание'; в этом сказалась тенденция всей натуралистической критики, ограничивавшейся в восприятии реализма Достоевского психологической правдой.
Известно, что против такого подхода возражал сам Достоевский:
'Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой'[2139].
Ницше утверждает, что психологический анализ вообще ничего не привносит в представление о человеке. При этом он ссылается на 'Записки из подполья' — произведение, при чтении которого в нем 'сразу же заговорил инстинкт родства'[2140]. И это понятно. Ницше был близок пафос отрицания подпольного человека, его индивидуалистический, иррационалистический в своей основе, бунт. Не случайно он подхватывает мысль из предисловия к французскому изданию о том, что пример подпольного человека опровергает принцип 'Познай самого себя'[2141]. Эта мысль, бесспорно, импонировала Ницше — непримиримому противнику рационализма, который воплотился для него в образе Сократа. Психология иррационального — вот то, что прежде всего привлекало Ницше в 'Записках из подполья'. Потому он всячески и открещивается от психологии нравственного сознания, в свете которой подпольный человек — жалкое и злобное ничтожество, предстающее в гротескном несоответствии своим сверхиндивидуалистическим идеям. Эта особенность была подмечена М. Горьким, который писал, что в 'Записках из подполья' мораль ницшеанства была предвосхищена и депоэтизирована в образе подпольного человека[2142]. По той же причине Ницше не приемлет определение 'Преступления и наказания' как 'романа совести', ибо совесть Раскольникова выносит приговор его 'наполеоновской идее'. Иными словами, для философа Ницше приемлема только такая психология, которая оправдывает зло.
В 'Воле к власти' он с цинической откровенностью заявляет:
'Вернуть злому человеку чистую совесть — разве не к этому сводились все мои непроизвольные усилия? Злому человеку настолько, насколько он является сильным человеком'.
И добавляет:
'Здесь следует привести суждение Достоевского о преступниках в тюрьмах'[2143].
Таким образом, в своей апологии сильной аморальной личности Ницше ищет поддержки у автора 'Записок из Мертвого дома', позволяя себе при этом вопиюще своекорыстное их истолкование.
В 'Сумерках кумиров' он пишет:
'Только в нашем — смиренном посредственном и выхолощенном обществе самобытный человек, спустившийся с гор или вышедший из авантюрной стихии моря, неизбежно вырождается в преступника. Или почти неизбежно: ибо случалось, что такой человек оказывался сильнее общества: знаменитый пример — корсиканец Наполеон. Для рассматриваемой здесь проблемы имеет значение свидетельство Достоевского…'[2144]
Что же это за 'суждение' и 'свидетельство', на которые ссылается Ницше?
Вот одно из них:
'Почти во всех преступлениях проявляются качества, которые должны быть присущи мужчине. Не без основания говорил Достоевский об узниках сибирских тюрем, что они составляют самую сильную и самую ценную часть русского народа'[2145] .
Насколько ложно переосмыслены эти вырванные из контекста слова, становится очевидным, если сравнить отношение Достоевского к преступнику и его истолкование у Ницше.
Прежде всего Ницше не желает брать в расчет социальные корни преступления; он рассматривает его исключительно как акцию сильной личности. Поэтому он спешит оговориться, что среди преступников 'нельзя терпеть анархистов и принципиальных противников общественного строя'[2146]. И при этом вербует себе в единомышленники Достоевского, как раз осужденного за политическое преступление!
Ницше стремится умертвить в преступнике совесть. А между тем, автор 'Записок из Мертвого дома' тем и снискал себе славу у современников Ницше в Германии, что сумел в узниках сибирской каторги, жертвах жестокого и бесчеловечного гнета, доведенных до крайней степени невежества, забитости и подчас нравственной атрофии, увидеть проблески человечности.
Ницше наделяет преступников чертами исключительности, выделяет их в касту 'сильных личностей'. Достоевский, в полную противоположность Ницше, увидел в них типы из народа. 'Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! — пишет он брату Михаилу Михайловичу <…> Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, как, может быть, немногие знают его'[2147].
Сочувственное отношение Достоевского к своим товарищам по каторге было естественным проявлением его сострадания к угнетенному народу.
Всю боль и обиду за него он вложил в эти широко известные слова:
