нравственность'[2171]. Романтические представления о России как колыбели детства человеческого питала книга Вогюэ 'Русский роман'. На основе этих представлений возникает миф о пропасти, разделяющей 'варварскую' Россию и цивилизованную Европу.
'Загадочной проблемой для Западной Европы становится славянская душа… '[2172]
Разгадку тайны 'русской души' немецкие неоромантики ищут в русской литературе и прежде всего в творчестве Достоевского и Толстого. 'Никто кроме Достоевского, — гласит мнение немецкой критики, — не сумел изобразить русскую душу, это непостижимое чудо народа <…> ее становление и бытие с такой исчерпывающей полнотой'.
И далее:
'Поэтому он является величайшим писателем России, и для каждого иностранца, стремящегося ближе узнать ее народ, все пути ведут к нему и к его творчеству'[2173].
В Достоевском, утверждает М. Бем, 'пробуждается историко-философское самосознание славянского Востока'[2174]. Причем это самосознание интерпретируется преимущественно в религиозном плане. Достоевский провозглашается создателем новой религии, русским Мессией. Сопоставление Достоевского с Христом становится в неоромантической литературе общим местом.
Достоевский — апостол 'русской души' приобретает в немецкой критике 90 -900-х годов и позже репутацию писателя-романтика. 'Русская душа' истолковывается в духе романтизма, потому что 'существенный и последний признак' героев Достоевского усматривается в их 'разорванности'[2175]. А 'ситуация раздвоенности, неустойчивости, когда душа колеблется между беззащитной пассивностью и бурной деятельностью, — это и есть романтическая ситуация'[2176]. Вот почему Ю. Баб, поднимая вопрос о 'романтическом духе' в Германии, приходит к выводу о том, что 'его высшим откровением было тогда славянофильство Достоевского'[2177].
У истоков легенды о 'русской душе' и Достоевском как ее пророке стоит Нина Гофман, автор первой на немецком языке биографии писателя [2178]. Перед тем как приняться за книгу о Достоевском, она побывала в России, где познакомилась с Анной Григорьевной Достоевской и с рядом лиц из окружения писателя. В знак признательности Гофман посвятила свой труд 'русским друзьям'. Гофман тщательно изучала материалы биографии Достоевского, появившиеся к тому времени на русском языке (О. Ф. Миллер, Н. Н. Страхов). Известное влияние оказали работы В. В. Розанова. Кроме того, в России Гофман получила доступ к секретным материалам по делу петрашевцев, которые были затем использованы ею в книге о Достоевском.
Еще до появления ее книги Гофман выступила в немецкой печати как автор ряда работ, связанных с Достоевским. В 1897 г. она перевела для журнала 'Wiener Rundschau' рассказ 'Бобок'. В следующем году ее публикация 'Из записных книжек Достоевского' появилась в приложении к газете 'Allgemeine Zeitung', а в газете 'Neue Freie Presse' Гофман напечатала показания Достоевского, обнаруженные ею среди материалов по делу Петрашевского. Любопытно, что в России те же самые документы были опубликованы в 'Биржевых ведомостях' в переводе с немецкого[2179].
Богатство использованного материала, живость изложения, меткие наблюдения — таковы отличительные черты книги Гофман. Однако самое существенное в ней — новая точка зрения на Россию и русский народ, исходя из которой Гофман подвергала анализу личность Достоевского и его творчество. Эта точка зрения подробно обосновывается в первой главе биографии, озаглавленной 'Среда'.
Под 'средой' Н. Гофман подразумевает Россию, своеобразие которой, по ее глубочайшему убеждению, дает ключ к пониманию Достоевского. До настоящего времени, — утверждает Гофман, — Запад остерегался сближения с Россией и русскими людьми 'из страха перед необычным характером этого народа'. Мысль о глубокой противоположности, пропасти, разделяющей Россию и западный мир, является основополагающей в книге Гофман.
'Когда мы читаем произведения французских, английских, итальянских, одним словом, европейских писателей, то мы настолько хорошо знаем их среду, или настолько свободно можем ее себе вообразить, что для нас не представляет затруднений дать ответ на вопрос, как каждый из них описывает людей. Но едва лишь мы пытаемся высказать суждение о произведениях русских писателей, как почва тут же уходит у нас из-под ног, мы видим незнакомую и трудноприемлемую для нас среду, а в ней — русского человека, которого мы должны прежде всего перевести на язык наших представлений о человеке, что далеко не так просто. И это чрезвычайно существенно. Мы имеем здесь дело с полуварварским началом, в котором, однако, скрыты молодые, еще не проявившие себя силы, с народом, который нам еще предстоит узнать и, узнав, пересмотреть кое-что наново'.
Итак, Россия населена якобы народом, обладающим особой 'душой'. Достоевский — 'апостол веры в миссию народной души'. Что же представляет из себя, по мнению Гофман, русский народ? В чем сущность пресловутой 'народной души'?
В духе современных ей неоромантических идей (в книге чувствуется также знакомство ее автора с учением Ницше) Гофман остро ощущает внутреннюю дисгармонию современного западноевропейского человека, отравленного духом прагматизма. Она сетует на то, что большая часть образованной западноевропейской публики воспринимает Россию и русскую литературу чисто рационально, 'соответственно нашей сегодняшней идейной ориентации'. Для Запада интересны лишь 'проявления социалистических, революционных, атеистических воззрений русской интеллигенции, жалующейся на суровый деспотический режим'. Ну а как быть с писателем типа Достоевского, спрашивает Гофман, который 'одновременно полон жизненных сил (без толстовского аскетизма) и мистически религиозен, который насквозь демократичен и насквозь консервативен', которого, другими словами, невозможно свести к какой-нибудь одной определенной 'идее'?
Противоречия Достоевского, как и противоречия человеческой природы вообще. Гофман считает 'мнимыми'. На самом деле, это не противоречия, а лишь различные стороны богатой и широкой натуры. Противоречиями они могут казаться лишь с узкой и односторонней 'западной' точки зрения. Однако в вопросе о 'русской душе' критерий разума неуместен. Русский человек целен, и потому различные, даже противоположно направленные устремления существуют внутри него не как противоречия, а в гармоническом единстве. Так, по мнению Гофман, считал сам Достоевский, воспринимавший русского человека как 'всечеловека'[2180].
Русские люди не столько рассуждают, сколько 'живут', и жизнь для них, как полагает Гофман, — 'трудное искусство', к которому они относятся со всей серьезностью. Особенно отчетливо широта русской натуры проявляется в русских женщинах. Она присоединяется к мнению Достоевского о том, что 'будущее человеческого рода лежит в руке русской женщины'. Русский человек для Гофман — надежда Европы и ее будущее. Гофман приводит слова Ницше о том, что Россия — 'самая могучая и самая удивительная сила <… >, с которой придется считаться мыслителю будущего'. Вслед за Достоевским она говорит и об 'очищении Европы через русский народ'.
Все творчество Достоевского Гофман делит на два периода. Первый — ранний (до ссылки) — она оценивает как 'период нащупывания и подражаний'. Лишь в Сибири, соприкоснувшись вплотную с русским народом, писатель, по мнению Гофман, духовно созрел для решения великих задач. Из ссылки, полагает Гофман, Достоевский вернулся с 'богатейшим запасом веры и любви'. Впрочем, написанный уже по возвращении писателя в Петербург роман 'Униженные
