'И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! <…> Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно' (III. — 659).
В этих словах каторга вырастает в мрачный символ всей самодержавно-крепостнической России. Как художественно обобщенную картину русской действительности воспринял и очень высоко оценил это произведение Достоевского В. И. Ленин. ''Записки из Мертвого дома', — отмечал Ленин, — является непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и 'мертвый дом', в котором жил русский народ при царях из дома Романовых'[2148].
И вот те самые слова Ницше, нимало не смущаясь, принимает за реабилитацию преступной морали. Но Достоевский, при всех своих симпатиях к узникам каторги, отнюдь не оправдывал всякое преступление. Разве не вызывает у Достоевского отвращение потерявший человеческий облик Газин? На этот счет в 'Записках' прямо сказано, что 'есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком' (III. — 315).
'Преступники, с которыми жил в тюрьме Достоевский, — утверждает далее Ницше, — остались все без исключения несломленными натурами…'[2149] Но их нераскаянность коренится вовсе не в пресловутом 'здоровье души'. Стихийное сознание своей классовой правоты снимает с них муки совести. 'Преступник знает, — пишет Достоевский в 'Записках' (и это — самый убедительный аргумент против домыслов Ницше) — и притом не сомневается, что он оправдан судом своей среды, своего же простонародья, которое никогда, он опять-таки знает это, его окончательно не осудит, а большей частью и совсем оправдает, лишь бы грех его не был против своих, против братьев, против своего же родного простонародья' (III. — 464).
Таким образом, апелляции Ницше адресуются Достоевскому, крайне односторонне им истолкованному и тенденциозно переосмысленному в духе имморализма. Но вместе с тем было бы ошибкой полагать, что Ницше не распознал в Достоевском своего противника, т. е. писателя-гуманиста.
В 1888 г. Г. Брандес писал Ницше о Достоевском следующее:
'Вся его мораль — это то, что вы окрестили моралью рабов'[2150].
С этим мнением Ницше согласится (см. ниже). Напомним, что 'пессимистическое искусство' Ницше рассматривал как 'contradictio'. А между тем Достоевский — высокочтимый им художник — оказывается одним из главных представителей 'русского пессимизма'[2151].
Насколько противоречивым, как оказывается, было отношение Ницше к Достоевскому, явствует из его ответа Брандесу:
'Я целиком разделяю ваше мнение о Достоевском; но, с другой стороны, я нахожу в нем ценнейший психологический материал, какой только знаю, — странно, но я ему благодарен, хотя он неизменно противоречит моим самым потаенным инстинктам'.
Именно противоречит, а не 'отвечает', как это переведено у И. Е. Верцмана[2152].
Итак, с одной стороны, Ницше усматривает в 'Записках из Мертвого дома' оправдание морали 'сильной личности', с другой стороны — считает их автора поборником 'морали рабов'; с одной стороны, он высоко ценит Достоевского-художника, с другой — не приемлет его 'русского пессимизма'; и, наконец, с одной стороны, Достоевский пробуждает у него 'инстинкт родства', а с другой — противоречит его 'самым потаенным инстинктам'. Причем, из последних слов напрашивается вывод, что 'инстинкт родства' пробуждает у него не сам Достоевский, а иррационализм его подпольного героя. Не потому ли Ницше воздержался от прямых заявлений о своей идейной близости Достоевскому (или наоборот, о близости Достоевского его идеям), о которой столь охотно рассуждают современные зарубежные интерпретаторы? И не потому ли он настойчиво подчеркивал свой интерес к Достоевскому-психологу? Видимо, сферой психологии и ограничивается предполагаемое воздействие Достоевского на Ницше.
В вопросе о воздействии Достоевского на Ницше большинство критиков сходятся на том, что 'образ Христа в 'Антихристе' Ницше обнаруживает сходство не столько с исторической личностью, сколько с князем Мышкиным из 'Идиота' Достоевского'[2153]. Геземан находит сходство и в изображении у Ницше 'раннехристианской среды' вообще[2154]. Однако у сторонников этой гипотезы нет твердой уверенности в ее непогрешимости, тем более что Ницше нигде прямо не упоминает ни роман 'Идиот', ни его героя князя Мышкина. Но в то же время в его последних книгах есть немало высказываний, которые прямо ассоциируются с 'Идиотом' Достоевского. Так, в 'Антихристе' речь идет о 'болезненном и странном мире, в который нас вводит евангелие, мире, где, как в одном русском романе, представлены, словно на подбор, отбросы общества, нервные болезни и 'детский' идиотизм'[2155]. Однако это замечание Ницше могло быть адресовано скорее всего 'Преступлению и наказанию', где с ужасающей наглядностью изображена именно такая среда: и социальные низы большого города ('отбросы общества'), которые фактически отсутствуют в 'Идиоте', и 'нервные болезни', и ''детский' идиотизм' (Соня Мармеладова). Но бесспорным представляется факт, что художественные образы Достоевского вызывают у Ницше ассоциации с евангельскими преданиями. В эпилоге к 'Падению Вагнера' он подчеркивает, что 'в евангелиях представлены такие же физиологические типы, какие изображены в романах Достоевского… '[2156] Бесспорно также и то, что в своей трактовке образа Иисуса Христа Ницше в какой-то мере отталкивается от Достоевского. 'Остается только сожалеть, — замечает он в 'Антихристе', — что рядом с этим интересным decadent <т. е. Иисусом Христом> не было Достоевского — я имею в виду того, кто умел ощущать захватывающую прелесть в сочетании болезненного, возвышенного и детского'[2157]. Критики усматривают в этих словах явный намек на 'Идиота', тем более, что, полемизируя с Ренаном, Ницше прямо называет Иисуса Христа 'идиотом': 'Говоря со строгостью физиолога, здесь было бы уместно скорее совсем другое слово: идиот'[2158]. Однако и это заявление не рассеивает всех сомнений. Ясперс, к примеру, считает, что Ницше употребляет слово 'идиот' в таком же смысле, как и Достоевский по отношению к князю Мышкину[2159]. Это ошибка. В том же 'Антихристе' Ницше употребляет это слово в применении к Канту совсем в другом смысле[2160]. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что у Ницше речь идет о романах Достоевского, а в том случае, когда он говорит об одном романе, нет достаточных оснований утверждать, что имеется в виду именно 'Идиот'. Нельзя ли в таком случае предположить, что воздействие могло исходить не из одного романа, а из всех известных Ницше романов Достоевского и что психологические черты, которыми Ницше наделяет Иисуса Христа, он мог увидеть в определенном типе героев Достоевского, а не исключительно в образе Мышкина?
К тому же эти ассоциации могли возникнуть у Ницше под влиянием Брандеса, с мнением которого он считался. В своих письмах к Ницше Брандес развивал взгляд на творчество Достоевского как на явление христианское, антиклассическое. Антиклассическое начало Брандес неоднократно подчеркивал в самом облике Достоевского, который вырос в его глазах в символ дисгармонической современности. 'Взгляните на лицо Достоевского, — писал он Ницше 23 ноября 1888 г., — наполовину лицо русского крестьянина, наполовину — физиономия преступника, плоский нос, пронзительный взгляд маленьких глаз под нервно подрагивающими веками, этот высокий, рельефно очерченный лоб, выразительный рот, который говорит о безмерных муках, неизбывной скорби, о
