человеческого и общественного самоощущения'[2279] .
Специфическое восприятие Достоевского немецкими экспрессионистами определило содержание и пафос статей о нем, написанных Г. Гессе — выдающимся немецким писателем XX в. Обе статьи Гессе 'Братья Карамазовы, или Закат Европы (мысли, возникающие при чтении Достоевского)' и 'Мысли о романе Достоевского 'Идиот''[2280], напечатанные в последний год первой мировой войны (1919), насквозь проникнуты ощущением великого кризиса, охватившего западный мир. Европейской цивилизации, по мнению Гессе, наступает конец. Близится новая эпоха — торжество хаоса. Великим прорицателем этого хаоса Гессе считает Достоевского.
'Мы воспринимаем его творчество как пророчество, как предсказание распада, которым, как мы видим, уже в течение нескольких лет охвачена вся Европа'.
В своем понимании Достоевского Гессе исходит из ситуации, создавшейся в Европе после войны, после Великой Октябрьской революции и революции в самой Германии.
О Достоевском как пророке хаоса писали в те годы многие. Например, Э. Лука проводит эту мысль во всех своих работах о Достоевском, написанных в начале 1920-х годов. В статье 'Достоевский и социализм' (1921) он утверждает, что Россия — страна хаоса, а 'русский человек и Достоевский — хаотические люди'[2281]. В монографии о Достоевском (1924) Лука вновь задается вопросом, что является 'последней сутью': западный индивидуализм или русский хаос?[2282] Видный немецкий философ Г. Кайзерлинг в рецензии на пиперовское издание подчеркивал, что 'Достоевский — это плодотворный хаос. Он — титан, в котором новый хаос впервые обрел форму'[2283]. В этом смысле Гессе, который в 1920 г. объединил обе статьи в книге под общим заголовком 'Взгляд в хаос', не был оригинален.
Однако само понятие 'хаос' у Гессе уже своеобразно окрашено. Хаос — это комплекс противоречивых и взаимоисключающих начал, их единство. Хаос — это отрицание организации, порядка, государства (всего того, на чем, по убеждению Гессе, зиждется западный мир). Хаос — это смещение и снятие всех устоявшихся представлений о жизни. Несомненно, в Гессе говорит современник и свидетель великих революционных событий эпохи, которые вели к 'отрицанию' и 'государства', и 'порядка', но (и этого не понимал Гессе) лишь в их буржуазном обличье. В любом сдвиге устоев он склонен видеть хаос. Воплощением хаоса Гессе кажется русский человек. Именно с точки зрения 'хаоса' Гессе переистолковывает распространенную в Германии легенду о 'широкой русской натуре' и 'русской душе' — средоточии всяческих противоречий. Русский человек для Гессе — 'всечеловек', ибо вмещает в себя жизнь во всем ее многообразии. Образцом такого человека Гессе представляется князь Мышкин, так как ему свойственна 'магическая способность быть всем на какой-то момент или даже какую-то долю момента — все чувствовать, всему сострадать, понимать и принимать все то, что происходит в мире. В этом и заключен смысл его существа'.
С другой стороны, Гессе ставит знак равенства между русским человеком и 'Карамазовыми'. Он заявляет, что 'русский человек — это Карамазов, это — Федор Карамазов, Дмитрий, Иван и Алеша. Ибо все четверо, какими бы разными они ни казались, с необходимостью представляют собой одно целое, они вместе и составляют русского человека'. Пророком 'карамазовского идеала' и выступает у Гессе Достоевский.
Как и прочие его современники, Гессе даже не пытается взглянуть на Достоевского как на писателя. Согласно Гессе, 'Достоевский <…> стоит уже по ту сторону искусства'. Гессе не отрицает, что Достоевский — великий художник, но он — художник 'лишь попутно'. Он прежде всего — пророк, угадавший исторические судьбы всего человечества. Центральная мысль Гессе — мысль, чрезвычайно характерная для экспрессионистов — заключается в том, что русский хаотический человек, предсказанный Достоевским, — явление уже не специфически русское. Это — явление, ставшее всеевропейским и даже всемирным.
Остается ответить на последний и весьма существенный вопрос: как относится Гессе к Достоевскому и к его пророчествам? Приветствует ли он хаос или же в ужасе отворачивается от него? Создается впечатление, что у автора статей о Достоевском нет окончательного суждения по этому поводу. С одной стороны, Гессе настойчиво повторяет, что путь через хаос для Запада неизбежен, что для Гессе равносильно уничтожению культуры.
'Роман 'Идиот' в конечном итоге означает возвращение к материнскому праву бессознательности и устранение культуры'.
Человек, — утверждает Гессе в характерно экспрессионистическом духе, — вынужден проделать этот путь как необходимый этап в своем развитии; лишь проделав его, человек сможет переродиться духовно. В этом смысле хаос для Гессе, как и для Г. Кайзерлинга, 'плодотворен'.
'Никакая программа не предскажет нам, как отыскать этот путь, ни одна революция не откроет перед нами входа. Каждый следует этим путем в одиночку. И каждому из нас суждено хотя бы час жизни провести на той самой мышкинской границе, на которой исчезают прежние истины и могут возникнуть новые'.
Но Гессе в обеих статьях вовсе не приветствует грядущий хаос и не воспевает наступающее, по его словам, царство Карамазовых. Путь, который он предрекает Западу, является для него скорее необходимым, нежели желанным.
Говоря о том, что герои Достоевского — прообразы будущих людей, писатель считает нужным сделать оговорку:
'Никому не следует думать, будто мир этих созданных писательской фантазией образов — идеальная картина будущего. Нет, в Мышкине, как и во всех этих фигурах, мы чувствуем не столько образец совершенства в смысле 'Таким ты и должен быть!', сколько необходимость в смысле 'Через это нам суждено пройти, такова наша судьба!''
Двойственное отношение Гессе к 'хаосу', как и к его пророку — Достоевскому, совершенно естественное следствие того дуализма, которым всегда характеризовалось мышление писателя. Трагедия культуры, слишком оторвавшейся в своем развитии от жизненной основы, — такова главная проблема, волновавшая Гессе. Европейская цивилизация, в частности реалистическая традиция немецкой литературы (символами которой для Гессе были Гете, отчасти Г. Келлер), как представлялось писателю, умирали на его глазах. Идеалы гуманизма были, казалось, навсегда потоплены в крови мировой войны. Глубоко любивший культуру прошлого и связанный с ней преемственными связями, Гессе, разумеется, не мог принять наступающий 'хаос', воспринятый им как господство разнузданных инстинктов и высвобождение темных иррациональных сил. Просветительская традиция, традиция Гете владела его сознанием слишком сильно. Но, с другой стороны, Гессе, не понимавший истинных исторических причин охватившего Европу хаоса, находился, как и многие его современники, в плену у 'философов жизни', у их духовного вождя — Ницше. Не случайно антагонизм 'культуры' и 'жизни' — основная тема творчества Гессе. Его главнейшие произведения ('Степной волк', 1927; 'Нарцисс и Гольдмунд', 1930; 'Игра в бисер', 1943) строятся на той же самой антитезе, на противоборстве двух героев, воплощающих одно или другое начало (Нарцисс-Гольдмунд, Кнехт-Дезиньори). Но до самого конца своей жизни Гессе так и не решает этой дилеммы. Разумное и чувственное бытие присутствуют в его романах как два неизбежных, составляющих жизнь и дополняющих друг друга, хотя и антагонистических начала.
Этим и объясняется двойственное отношение Гессе к Достоевскому как пророку 'хаоса'. Не случайно в статье о 'Братьях Карамазовых' Гессе высказывает осторожную надежду на то, что 'весь 'Закат Европы' возможно осуществится лишь внутренне, лишь в душах одного поколения и окажется лишь переосмыслением отслуживших свой век символов, переоценкой духовных ценностей'. Мысль о гибели западной цивилизации, столь близкой сердцу Гессе, страшна для него и постоянно отпугивает его от Достоевского. Это особенно чувствуется в более поздней статье Гессе 'Достоевский' (1925) (за эти годы писатель несколько эволюционировал от 'хаоса' к 'порядку'), где образ Достоевского
