Грядущее обновление мира, которое, по ощущению экспрессионистов, должно было наступить как неминуемое следствие современной им кризисной ситуации, мыслилось ими по-разному. 'Левые' экспрессионисты связывали свои надежды с революцией. Другие мечтали о нравственно-духовном перерождении человечества. Наконец, третьи видели выход в возвращении человечества к первоосновам жизни. Каждое из этих течений стремилось найти себе союзника в Достоевском.
'В современном сдвиге настроений Достоевский, избравший своим литературным амплуа анализ страдания во всех его проявлениях, описание мучительной борьбы 'униженных и оскорбленных' и тягостных противоречий жизни, с необузданной горячностью проповедовавший братство людей, конечно, должен был завоевать себе прочнейшие симпатии в Германии'[2235].
В современной им России, как и в творчестве Достоевского 'активисты' искали 'бунтующее', 'революционное начало'. Дух беспокойства и неудовлетворенности, которым проникнуты произведения Достоевского, воспринимался ими как 'мятежный' дух. Так, Л. Рубинер в статье 'Поэт вмешивается в политику' (с эпиграфом из Достоевского) открыто говорит о русском писателе как о 'мятежнике, который навеки утвердил свое я в народе'[2236]. Впрочем, революционные чаяния 'активистов' были (до 1917 г.) весьма абстрактными и утопическими. Революция, которую они ждали, представлялась им не столько социальным переворотом, сколько духовным перерождением. Не случайно после Великой Октябрьской революции часть 'активистов' (Шикеле, Толлер, Упру), не поняв и не приняв революционного насилия, отошли от 'программы действия'. Другие же (Бехер, Рубинер, Франк) увидели в русской революции осуществление своих идеалов освобождения человека и закономерно пришли к коммунизму.
Достоевский находил отклик у большинства экспрессионистов постановкой 'вечных' философско-этических проблем о предназначении человека и смысле его существования.
'Больше чем какой-либо другой писатель, Достоевский вел экспрессионистов к этике… '[2237]
Писатель-экспрессионист Ф. М. Хюбнер полагает, что именно 'проблемы любви и милосердия делают Достоевского-этика подлинным экспрессионистом'[2238]. Нравственный пафос произведений Достоевского воодушевлял экспрессионистов так сильно, что по их собственным признаниям, влияние Ницше фактически сошло на нет.
'Уже не по оси сила-слабость, а по оси доброта-зло или жертвенность-безразличие располагаются системы человеческих ценностей'[2239] .
Особенно велико было увлечение экспрессионистов религиозно-этическими идеями Достоевского. Характерный пример: Э. Барлах, скульптор, график, писатель, видный представитель немецкого экспрессионизма, который в 1906 г. посетил Россию и, говоря словами исследователя, 'нашел в России себя, а в Достоевском пережил собрата по духу' [2240]. Провозглашенные Достоевским идеалы 'любви', 'смирения', 'страдания' отвечали абстрактно- гуманистической доктрине экспрессионизма. Ими вдохновлялись не только такие мистически настроенные поэты, как Ф. Верфель, но и 'левые', как например, Й. Вехер. (Впоследствии после знакомства со статьями Горького о Достоевском Бехер во многом пересмотрел свое отношение к русскому писателю.) В страдании и смирении экспрессионисты были склонны видеть не столько социальное зло, подлежащее искоренению, сколько признак подлинной человечности.
Идеи христианской любви и всепрощения особенно глубоко воспринял благодаря Достоевскому Ф. Верфель, один из зачинателей экспрессионистической лирики и драмы. Влияние Достоевского прослеживается в творчестве Верфеля с достаточной очевидностью [2241].
Уже в одном из своих ранних стихотворных сборников 'Друг другу' (1915) в качестве эпиграфа (ко второй части) Верфель берет следующие слова Зосимы:
'Отцы и учители, мыслю! 'Что есть ад?' Рассуждаю так: 'Страдание о том, что нельзя уже более любить''.
Говоря о более раннем сборнике Верфеля 'Мы существуем' (1913), один из критиков (Г. Э. Якоб) даже высказал мнение о том, что 'в этой книге, где в мистическом демократизме Христос стал сопричастен горю и радости всех существ, а еще сильнее в третьей книге 'Друг другу', которая уже содержит первые протесты против войны, комета по имени Достоевский впервые победоносно приближается к немецкой душе'[2242].
Весьма показательно в этой связи то переосмысление романа 'Преступление и наказание', которому он подвергается в эпоху экспрессионизма. Внимание критиков натуралистической поры было приковано к Раскольникову-преступнику. Натуралисты интересовались главным образом его психологией, его 'сверхчеловеческой' идеей. У экспрессионистов Раскольников-'сверхчеловек' оттесняется на задний план. Интересен в этом отношении рассказ 'Неудавшееся преступление', принадлежащий перу Л. Штрауса (1892-1953), малоизвестного ныне писателя-экспрессиониста. Герой рассказа — его зовут Антон Мюллер — подчеркнуто заурядная личность. Весьма прозаична и его профессия; Мюллер — мелкий служащий. Замыслив убить богатого ростовщика, Мюллер обзаводится кинжалом. Письмо, полученное Мюллером от матери, служит решающим толчком к реализации замысла: мать жалуется на бедность и обвиняет сына в нерасторопности. Собравшись с духом, Мюллер проникает ночью в комнату ростовщика и обнаруживает там хладный труп со следами ножевых ран. Осознав весь ужас своих злодейских замыслов, Мюллер в отчаянии хочет броситься с лестницы вниз головой. Однако и здесь его настигает неудача. Самоубийцу останавливает… шуцман, страж закона. Весь рассказ — не более чем пародия на 'Преступление и наказание'[2243]. Как бы полемизируя с натуралистами, которые видели в Раскольникове преступника-индивидуалиста ницшеанского образца, Штраус сознательно занижает образ своего героя, выводя его в окарикатуренном виде.
Характерно, что не Раскольников оказался основным героем 'Преступления и наказания' в критике экспрессионизма. Неизмеримо большее значение приобрел образ Сони Мармеладовой. Если натурализм истолковывал героиню Достоевского лишь как жалкую и пассивную жертву 'среды', то в экспрессионизме она воспринимается как 'воплощение нового человека, который берет на себя презрение мира и жертвует своим моральным существованием, чтобы творить добро'[2244]. В критике уже прочно утвердилось мнение о том, что трактовка столь популярной в немецком экспрессионизме темы проституции в значительной степени определена влиянием Достоевского. 'В бесчисленных произведениях экспрессионизма, — замечает, например, на этот счет известный швейцарский литературовед В. Мушг, — прославляется любовь проститутки или ее христианская жертвенность, и это вызвано образом великой грешницы в Библии и у Достоевского'[2245]. Отношение к Соне Мармеладовой как к христианской великомученице прочно утвердилось в немецком экспрессионизме. 'Мученики общества, козлы отпущения, Соня и Мармеладовы, становились истинными последователями Христа на земле. Унижение, которое брала на себя Соня, чтобы спасти семью, напоминало самопожертвование Спасителя', — резюмирует Зокель[2246]. В ряду произведений, в которых изображена и возвеличена проститутка, критики чаще других называют раннюю драму Г. Поста 'Начал!' (1917) и пьесы П. Корнфельда 'Обольщение' (1917) и 'Небо и ад' (1920).
Если один путь к грядущему обновлению лежал для экспрессионистов через религиозно- нравственное очищение 'страданием' и 'смирением', то другой открывался в возврате к 'жизни'. И здесь союзником экспрессионистов был опять-таки Достоевский.
