О том, в каком направлении развивалось в Германии далее неоромантическое восприятие русского писателя, свидетельствует книга 'Достоевский', изданная Пипером в 1914 г. Она составлена из трех одноименных эссе Бара, Мережковского и Бирбаума. Особый интерес представляют собой критические этюды Бирбаума и Бара, где выдвигаются точки зрения на Достоевского, уже диаметрально противоположные друг другу[2220].
Бирбаум воспринимает творчество Достоевского как 'крайне чуждое явление'.
Сравнивая Достоевского, крупнейшего представителя специфически русской культуры, с Ницше, воплощавшем для него культурные идеалы Запада, он восклицает:
'Какие контрасты! И ничего, кроме контрастов!'
Ницше разбивает библейские скрижали, Достоевский возводит в своем 'русском сердце прообраз Христа', но этот Христос, подчеркивает Бирбаум, не есть Христос европейца, а 'карикатура на него'. Ницше провозгласил 'волю к власти', Достоевский 'волю к смирению'. Ницше, продолжает Бирбаум, воздвигнул 'колоссальную статую' одинокого сверхиндивидуалиста Заратустры, Достоевский воссоздал коллективный образ 'русского народа-гиганта', напоминающий 'тысячеглавые, тысячерукие изображения индийских богов'. Поэтому, резюмирует критик, 'идеалы' Достоевского 'не имеют ничего общего с нашими'.
Но вместе с тем Бирбаум очень высоко оценивает русского писателя. Он считает, что по 'богатству творческих сил' Достоевского можно сравнить лишь с одним Шекспиром. Достоевский — это 'Шекспир романа'. Сопоставляя Достоевского с 'корифеем немецкой поэзии' Гете, Бирбаум признает превосходство первого в 'подлинной безыскусности, самобытности', что, по его мнению, 'почти совсем утратили более зрелые литературы нового времени'. Фигура Достоевского представляется Бирбауму в экзотическом свете. Если Достоевский в его глазах — Шекспир, то это прежде всего 'Шекспир России'.
А Россия для Бирбаума — это мир неведомый и чуждый и более того:
'Это не наш мир, он нам в сущности враждебен и опасен…'
Спрашивается, в чем, согласно Бирбауму, состоит угроза, исходящая из России, угроза, которая таится в творчестве Достоевского? В проповеди религиозного смирения и коллективного начала. В этом Бирбаум усматривает посягательство на принцип индивидуализма. Не случайно, в качестве антипода Достоевского в статье фигурирует Ницше, на стороне которого выступает и автор. В духе неоромантизма Бирбаум еще противопоставляет Россию Западу, но ее своеобразие и самобытность уже не вызывают в нем восторженного умиления: Бирбаум стремится не только к противопоставлению, но и к максимальному 'отчуждению' русского 'коллективизма' от западноевропейского индивидуализма. Этот сдвиг в отношении к России и Достоевскому был, несомненно, вызван предощущением великих исторических потрясений в России.
Прямо противоположную точку зрения высказывает в своем эссе Бар. Он решительно оспаривает общепринятое мнение о том, что в произведениях Достоевского 'заключена тайна нации', доступная лишь тому, кто принадлежит к этой нации. 'Теперь я не разделяю этого мнения, — заявляет Бар, — я обнаружил, что это наша общая тайна'. Общая потому, что Достоевский, по его глубокому убеждению, 'решает проблему нашего времени' и является 'единственным художником, благодаря которому Европа сможет вновь обрести себя и воспрянуть духом'.
'Проблема современности', как ее понимает Бар, — это кризис современного человека, в сознании которого мир окончательно раздвоился. Он формулирует антитезу рационального 'бытия', которое дает лишь иллюзию существования, и иррационального 'становления', символизирующего нерасчлененное богатство и многообразие жизненных форм. В сфере 'бытия' человек мучительно ощущает свою оторванность от мира, человечества, но в сфере 'становления' он попадает в объятия первозданного хаоса и тем самым 'уничтожает себя и мир'. Где же для него, в таком случае, выход? В поисках ответа на этот вопрос Бар обращается к творчеству Достоевского. Он находит, что образы у Достоевского не имеют устойчивой формы и пребывают в бесконечном становлении; то они выступают во всей своей индивидуальности, словно 'отлитые из стали', то снова теряют ее, превращаясь в безликие 'волны человечества'. Иными словами, 'каждый образ Достоевского существует в непрерывном чередовании рождения, смерти и возрождения'.
На основании своих наблюдений над образами Достоевского Бар приходит к выводу, что 'наше подлинное существование' обретается не по эту и не по ту сторону расколотого мира, а в 'состоянии колебания между ними'. Только в этом 'состоянии', в 'жизни на грани' реализуется, согласно Бару, 'цельный человек'. Таким образом, целостность, в его интерпретации, есть не что иное как абсолютизированная двойственность.
Наблюдается любопытное превращение трагической раздвоенности, 'разорванности' героев Достоевского, о которой много писала неоромантическая критика, в 'цельность'. Противоречивость Достоевского как некое единство рассматривала еще Н. Гофман. Но если Гофман имела в виду 'широкую русскую этику', то у Бара вопрос ставится шире — о сущности жизни и предназначении человека. Статья Бара о Достоевском появилась накануне первой мировой войны, когда творческая интеллигенция Германии (экспрессионисты) жила в напряженном ожидании предстоящей катастрофы. 'Признаки новой религиозности', тенденции эпохи к расширению, взрыву, извержению возвещают и Бару о близости перемен. По мысли Бара, наступает такое время, когда судьбы мира становятся судьбами каждого человека и он выходит из обычного состояния своей индивидуальной замкнутости, приобщаясь ко 'всечеловечеству'.
'На какой-то миг мы видим, из сколь разных и многих элементов мы состоим, непостижимых для того крошечного я, которое мы себе выбрали, мы видим это — и отворачиваемся; перед нами открывается страшный вид, у нас не хватает сил вынести его, и вот мы отворачиваемся, заползая обратно в наш узкий мирок'.
Сила Достоевского, по мнению Бара, заключается именно в том, что он всегда видит в человеке его 'изначальное состояние', т. е. его 'всечеловечность'.
'Точно так же, как судьба, обрушивается на своих героев и Достоевский, он ломает их форму, добирается до их глубин и ввергает их обратно в хаос, из которого они выбрались: он возвращает их в изначальное состояние'.
'В каждом человеке заключено человечество' — эта фраза, звучащая уже как лозунг экспрессионизма, повторяется у Бара после каждого его рассуждения. Но значение Достоевского, считает критик, не только в том, что он открыл в человеке 'человечество' (это, по его мнению, сделал и Вагнер). 'Тайна' Достоевского раскрывается в том, что его человек находится в состоянии подвижного равновесия между индивидуальностью и 'всечеловечностью' и поэтому является одновременно и тем и другим. Это, иными словами, — личность, индивидуальность, неразрывно связанная с судьбами нации, а через нее — с судьбами мира, и только будучи таковой она приобретает масштабность и значительность. И отсюда значение Достоевского для Европы Бар видит в том, что русский писатель, открыв нового человека, тем самым 'указал новый путь человечеству <…> единственный выход из величайшего кризиса европейского сознания'. Этот путь, по его мнению, ведет к народу, который 'еще не затронут интеллектуальной порчей, который полон скрытых сил и который воспринимает жизнь непосредственно, в ощущении'. 'Все великие духовные кризисы кончаются бегством в народ', — утверждает Бар, ссылаясь в частности на эпоху романтизма. В этом свете обращение Достоевского к народу представляется ему вполне закономерным. Бар не приемлет идею
