экспрессионистический: 'они — такие же, как мы'. (По этой же причине любая война была в глазах экспрессионистов войной 'братоубийственной'.) Экспрессионисты горячо выступают за близость с Россией — военным противником Германии. В октябре 1915 г. в обстановке милитаристского и шовинистического угара выходит номер журнала 'Aktion', целиком посвященный русской литературе (№ 43-44). Выпуск был приурочен к пятой годовщине со дня смерти Л. Н. Толстого. Публикация переводов из русских классиков (Пушкин, Некрасов, Тургенев, Толстой и др.), среди прочего заметка о Достоевском М. Хардена носили характер антимилитаристской демонстрации. Там же были опубликованы письма, русских солдат-фронтовиков, разоблачавшие пропагандистскую ложь о мнимой воинственности русских.
Приобщенный к 'жизни', человек мог быть для экспрессионистов только 'страдающим' человеком, ибо сама современная жизнь, жестокая и хаотическая, воспринималась как воплощенное страдание. Страдание было заключено в войне, в суровых: классовых схватках эпохи. Страдание было основным переживанием жизни. А поскольку, как считали многие экспрессионисты, путь к 'всечеловечеству' лежит через максимальное выявление 'жизненного начала' в людях, постольку он лежит и через величайшее страдание. Не случайно Л. Шрейер (в цитированном выше высказывании) говорит, что современный мир — это мир страдания, которое исчезнет, когда 'каждый, в отдельности 'растворит себя' во всех'. Через сегодняшнее страдание — к завтрашнему братству, через сегодняшнюю грязь и унижение — к завтрашнему очищению и возвышению. Таким представлялся экспрессионистам путь современного им мира. Чем хуже человек сегодня, тем лучше он будет завтра. Чтобы одолеть это зло реально, в настоящем, они стремились предельно сблизить человека с 'жизнью' во имя будущего. Самоутверждение человека в будущем означало его самоунижение в настоящем. Человек и его судьба осознаются экспрессионистами лишь в единстве этих полярных состояний. По убеждению 'виталистов', человек должен пройти все круги современного ада, он должен максимально окунуться в стихию жизни. Он должен до конца ощутить свое собственное падение, осознать свою 'греховность', — тогда лишь он возродится к новой жизни. Современный хаос, война становились для экспрессионистов; своего рода 'чистилищем', трудным, но необходимым этапом самообновления. Эта своеобразная диалектика побуждала экспрессионистов открывать и в самом человеке 'целый мир', космос, сочетающий в себе крайние противоречия. Человек отождествляется с хаосом: одна крайность в нем удивительным и непостижимым образом может обратиться в другую. Человек — это все. К. Эдшмид писал, что в искусстве экспрессионизма человек 'становится самым возвышенным и самым жалким, что только может быть. Он становится Человеком'[2226]. Исходя, как и неоромантики, из дисгармонии и односторонности современного им человека, экспрессионисты искали выход не в приобщении личности к религиозно-мистической сфере бытия, а в возвращении ее к самой, жизни со всеми ее противоречиями, к ее первичным 'хаотическим' формам.
Внимание к страдающему человеку побуждало экспрессионистов искать своих героев среди 'униженных и оскорбленных', что зачастую придавало их творчеству социально- критический пафос. Человечности или, говоря языком Достоевского, 'в человеке человека' экспрессионисты искали не среди тех, кто преуспел в обществе или приспособился к нему. Бездушный буржуазный обыватель, капиталист неизменно отмечен в экспрессионизме клеймом сатиры. Герой экспрессионизма — на дне общества, среди париев и отщепенцев. Остро актуальной становится в экспрессионизме тема проституции. Экспрессионисты воспевали в проститутке душу святой мученицы, превращали ее в символ страждущего человечества. Причем, как утверждал Эдшмид, проститутку следовало изображать 'не в атрибутах ее ремесла'. Ибо 'реальность ее человеческого существования не имеет вообще никакого значения'[2227]. Важно лишь раскрыть ее 'истинную суть', показать, как через величайшее унижение человек, очищаясь, поднимается до высоконравственного 'всечеловеческого' уровня. 'В проститутке экспрессионист приветствует и прославляет спасительную силу любви, познать и пережить которую он отчаянно стремится сам'[2228], — пишет В. Зокель, современный исследователь.
Таковы вкратце некоторые общие черты немецкого экспрессионизма. Но и по ним уже можно представить, в какой огромной степени жизнь и творчество Достоевского отвечали в 1910-е годы исканиям бунтующей молодежи Германии.
Достоевский жил и творил в кризисную пору русской истории, когда капитализм победоносно сокрушал основы феодального строя. На глазах Достоевского погибал старый мир и рождался новый. Творчество русского писателя гениально запечатлело катастрофическое столкновение двух эпох, и именно это в первую очередь глубоко почувствовали немецкие экспрессионисты. Все творчество Достоевского они восприняли как прообраз и пророчество современного хаоса. Этот хаос они увидели у Достоевского в самом человеке — в его героях, у которых, по выражению Эдшмида, 'танковые баталии разыгрываются в нервах'[2229]. В творчестве Достоевского экспрессионисты нашли 'человека в центре', человека 'разорванного', мятущегося между добром и злом, между богом и дьяволом, ту самую 'душу', в которой они уже начали узнавать самих себя. Достоевский становится теперь первооткрывателем не столько 'русской', сколько общечеловеческой 'души'.
Э. Турнейзен, автор одной из первых в Германии монографий о русском писателе, замечает:
'Достоевский вбирает в себя многообразные устремления европейской души в конце XIX в. и как бы протягивает ей зеркало. Все то, что духовно волновало целую эпоху, он разглядел, постиг и ввел в магический круг своего творчества'[2230].
Впрочем, экспрессионисты еще охотно верили в неоромантическую легенду о Достоевском — пророке 'русской души'. В номере 'Aktion', посвященном русской литературе, М. Харден, ссылаясь на известные слова Тютчева ('Умом Россию не понять…'), заявлял: 'Кто знает Достоевского <…> знает Россию и ее народ глубже и основательнее, чем тот, кто воспринимает эту часть света лишь сквозь призму холодного рассудка…'[2231] Но в целом в эпоху экспрессионизма центр тяжести в восприятии Достоевского переносится с национальной идеи на общечеловеческую проблематику его творчества. То, что для неоромантиков было специфически русским, становится теперь всеобщим, всемирным.
Тот же журнал 'Aktion' подчеркивал в связи с Достоевским:
'Нас эта 'идея' не интересует. Нас затрагивают его страдания, его значительность, знания, его жесточайшая нужда, его любовь и сострадание' [2232].
Экспрессионисты разделяли боль и страх Достоевского за судьбы человека в расшатанном мире, его мучительные сомнения и его исступленную веру, его проповедь мистической любви и смирения, открывающих путь к обновлению и единению человечества.
Ощущение близких катастроф, смутное предчувствие значительных перемен — вот та почва, на которой вырастает новое восприятие Достоевского. Читая романы Достоевского, Германия открывала для себя уже не Россию XIX в., а, скорее, современную ей страну, охваченную волнением, революционную. Ощущение всеобщего кризиса, общее для немецкой интеллигенции в 1910-е годы, шло в Германию из России и, в немалой степени, — через романы Достоевского.
С. Цвейг, уже спустя десятилетия, говоря об английском писателе О. Хаксли, заметил:
'Он разрыхлил и подготовил землю на нашем участке планеты для нового порядка. Это без сомнения так. Однако то беспокойство, которое побуждало к этому, пришло из России, причем значительно раньше'[2233].
Известный поэт-экспрессионист Я. ван Ходдис спрашивал в 1914 г.:
'Неужели мы последние, кому суждено чувствовать бога? Что за колдовской шепот проник во сны нашей юности из романов Достоевского и романтизма Толстого?'[2234]
