Достоевского об исключительной миссии русского народа, но считает его 'национализм', который, кстати, 'не таит в себе ненависти', заблуждением. Достоевский заблуждался, 'думая, что обращается только к русским, — заключает Бар, — на самом же деле он обращается ко всем нам!'
По существу в статье Бара речь идет о той же самой иррациональной 'душе', но она истолковывается уже не как квинтэссенция национального духа, а как общечеловеческое явление, и в этом смысле здесь как бы завершается эволюция неоромантического мифа о России и отчетливо намечается кризис неоромантического мироощущения вообще.
V. Экспрессионизм и 'проблема жизни' Новая, еще более сильная волна увлечения Достоевским захлестывает Германию в 10-е годы текущего столетия, когда русский писатель становится духовным избранником поколения экспрессионистов. Немецкий экспрессионизм (хронологическими рамками течения считаются 1910 и 1925 гг.) возникает в переломный исторический момент, в стремительную драматическую эпоху, отмеченную социальными катаклизмами мирового значения. Уже русская революция 1905 года, за ходом которой немецкая интеллигенция следила с напряженным вниманием, во многом поколебала веру в устойчивость и незыблемость буржуазного мира. С начала первой мировой войны (предощущение которой 'носилось в воздухе' в Германии задолго до 1914 г.) от этой веры не остается и следа. Кульминационными точками 'экспрессивной' эпохи были Великая Октябрьская социалистическая революция и последовавшая за ней революция в Германии. 'Экспрессионизм, — подытоживает советский исследователь Н. С. Павлова, — был художественным выражением смятенного сознания немецкой интеллигенции в период мировой войны и революционных потрясений'[2221] .
Как важнейший признак экспрессионизма, А. В. Луначарский подчеркивал 'его ярко выраженную антибуржуазность'[2222]. Экспрессионисты начисто отрицали все буржуазные формы жизни. Разумеется, их бунт был, в первую очередь, адресован буржуазному человеку — рациональному, холодному, бездушному и жестокому. Неприятие буржуазного общества выражается в искусстве экспрессионизма как борьба 'старого' и 'нового', как столкновение молодого поколения со старшим. Конфликт 'отцов и детей' — один из излюбленных мотивов экспрессионистической драматургии и прозы.
Эпоха, породившая движение экспрессионизма, характеризовалась крушением старого мира и рождением нового. И потому любые искания экспрессионистов пронизывает отчетливое стремление создать и утвердить новые ценности во всех сферах жизни. 'Экспрессионистическое искусство — лишь поиск нового жизненного содержания, подобно тому, как и в политике и во всем нашем мышлении мы видим сегодня стремление построить наше бытие на новой основе. Пусть это хаотическое брожение кажется судорожным и насильственным, мы должны видеть в нем начало новой эпохи', — писал один из критиков[2223]. С рождением новой эпохи экспрессионисты связывали обновление мира и рождение нового человека — 'всечеловека'.
Известный теоретик экспрессионизма Л. Шрейер, печатавшийся в журнале 'Sturm' — издании с ярко выраженными формалистско-авангардистскими тенденциями, — писал в статье 'Новый человек':
'Мы, люди, — носители переходной эпохи, ее орудия, ее жертвы. В нас рушится старый мир, в нас зарождается новый мир. Мир страдания, мир нашего страдания рушится. Все люди должны быть свободны. Многие знают, какова их цель, и осознанно идут навстречу новому миру. В каждом формируется новый человек <…> Наша современность — час перелома. В ней формируется новый человек. Каждый в отдельности растворяет себя во всеобщем. Этим снимается страдание'[2224].
В водовороте кровавых событий, свидетелями которых оказались экспрессионисты, Человек был и оставался для них единственной незыблемой реальностью. Экстатический призыв экспрессионистов, их 'крик' адресуется именно Человеку, с ним связывают они свои надежды на будущее. 'Человек в центре' (1917) — так озаглавлен один из программных документов 'левого' экспрессионизма ('активизма'), книга признанного его теоретика Л. Рубинера[2225].
Общественно-историческая ситуация, в которой оказалось на грани веков западноевропейское общество, характеризуется в первую очередь бурным ростом капиталистического производства, вступившего в свою завершающую стадию, небывалым развитием техники. В то же самое время положение человека остается, как и прежде, трагическим. Взлет научно-технической мысли не облегчает его труда, то есть его реальной жизни. Цивилизация (в ее буржуазной форме!) не отвечает более потребностям жизненного развития. Это противоречие и порождает 'кризис культуры', который остро ощущается многими мыслителями Европы, но раскрывается ими как антитеза между неким абстрактным 'разумом' и 'жизнью'.
Именно через эту антитезу и пытается западноевропейская философия разрешить трагедию культуры. Углубляя и варьируя конфликт между 'интеллектом' и 'бытием', мыслители и художники Запада по-новому освещают теперь проблему человеческой личности. Во многом они идут от Ницше, четко разграничившего 'аполлоновское' и 'дионисийское' начала. От Ницше идут и А. Бергсон и Э. Гуссерль и его последователь М. Шелер (печатавшийся в экспрессионистских изданиях). Общее у всех этих философов — воинствующий иррационализм. По их мнению, разум как инструмент познания создает невидимый, но неодолимый барьер между человеком и миром, и потому разумное познание неистинно. Жизнь постигается лишь чувством, интуицией. Лишь активизируя в себе иррациональное, человек приобщается к 'жизни'. В трудах представителей различных школ категория 'жизнь' принимает различные воплощения: от языческой чувственности и инстинктов в ницшеанском духе, через эротическое libido психоаналитиков (Фрейд) к 'фундаментальной онтологии' Хайдеггера. Как жизненный организм интерпретируется и сама культура в трудах Дильтея и Зиммеля: понять ее можно якобы лишь интуитивным 'чувствованием', лишь 'изнутри'.
Рассматривая человека как частицу мира, как микрокосм жизни, экспрессионисты стремились выявить в нем 'жизненное' или 'витальное' начало. Здесь, как им казалось, и находилась искомая 'сущность' — нечто единое, иррационально целостное в противовес расщепленному миру упорядоченных 'явлений'. В отличие от философов, 'жизнь' в суждениях экспрессионистов не принимает какой-либо определенной формы, она предстает лишь в отвлеченных понятиях как воплощение чего-то живого, самобытного, изначального. Это — и витальный порыв, и бесконечный космос, и первозданный хаос.
'Витализм' был чрезвычайно важен для экспрессионистов в их общей системе взглядов. Именно здесь открывались для них возможности прийти однажды к 'всечеловечеству' и 'братству людей'. 'Жизненное начало', свойственное, как казалось экспрессионистам, любому человеку, полностью снимало расовые, сословные, национальные и иные перегородки, разделяющие людей. Все люди родственны в своей первооснове, все люди — братья. В таком виде доктрина витализма вполне могла служить философским фундаментом для экспрессионистской этики, проповедовавшей единство всех людей и любовь друг к другу. Впрочем, в годы войны эти абстрактные и патетические проповеди экспрессионистов приобретали актуальность и даже действенную силу. Признание 'жизненного начала', связующего всех людей, означало также отрицание той якобы неодолимой пропасти, отделяющей русского человека от западноевропейского, Россию — от Запада. На смену неоромантическому тезису 'они — другие' приходит
