самоизвержению, — обычное явление в русской жизни, что такие люди не встречаются в других народах. Русские люди, как мы тогда считали, обладают великими страстями, которые влекут за собой великие последствия. Мы сравнивали их с нашим худосочным мелкобуржуазным племенем, не способным ни на сильное чувство, ни на бурный порыв'. Судя по высказыванию Зегерс, революция существенно изменила представление о русском человеке у Достоевского как о пассивной и смиренной 'русской душе'. В творчестве Достоевского Зегерс безошибочно, хотя и смутно, угадала пафос активного протеста, — тот же самый пафос, который привлекал ее и в Шиллере. Для Зегерс Достоевский и тираноборец Шиллер оказались родственными по духу писателями. 'Влечение к Шиллеру и влечение к Достоевскому, — отмечает Зегерс, — я разделяла со многими своими сверстниками'[2314].
С 1918 г. центром демократической трактовки Достоевского становится газета 'Rote Fahne' — главный печатный орган немецких коммунистов и рабочих, основанный К. Либкнехтом и Р. Люксембург. Критики из 'Rote Fahne' стремятся создать Достоевскому 'пролетарскую революционную репутацию'. Лу Мертен, одна из ранних интерпретаторов Достоевского в 'Rote Fahne', говорит в своих статьях о народности его творчества. Однако Мертен упрощает марксизм. Так, понятие 'народность' она истолковывает абстрактно, как воплощение спонтанных творческих сил народа. Тем самым писатель из сознательного и активного носителя народного протеста превращается в пассивное орудие этих сил. Значительно конкретнее высказывается о 'народности' Достоевского другой критик из 'Rote Fahne' — Гертруда Александер. Народность, по ее мнению, выражается главным образом в критике отрицательных явлений жизни. Критик не закрывает глаза на противоречия Достоевского, но объясняет их его 'типично русскими чертами'. При всех своих противоречиях Достоевский был в глазах Александер великим писателем и стоял рядом с Гете, Гейне, Бальзаком, Данте и Сервантесом. По ее убеждению, величие русского писателя заключается в том, что он 'провозвестник, глашатай новых, рвущихся наружу сил русского народа, сумевшего ему же, Достоевскому, наперекор осуществить социальную революцию'.
Александер выдвинула свой взгляд на личность Достоевского, выделяя в ней 'антибуржуазные черты', — черты, которые старательно нивелировались в буржуазной критике. Она секуляризирует положительно прекрасного героя Достоевского, превращенного буржуазными литераторами в абстрактный морально-философский символ 'всечеловека', и ставит его на реальную историческую почву.
Идея о 'новом человеке' — краеугольный камень концепции Достоевского у Александер. Так, она называет героя — выходца из привилегированных слоев русского общества XIX в., 'чувствующего себя ответственным за бедствия народа', 'мятежным героем'. И потому, оценивая творчество Достоевского в перспективе событий 1917 г., Александер видит в нем 'мощный рычаг революционного сознания'[2315].
Из всего вышесказанного явствует, что к 1921 г. буржуазная критика утратила 'монополию' на Достоевского. Ей на смену пришла иная точка зрения на русского писателя, выдвинутая передовой революционной интеллигенцией Германии. Эта точка зрения наиболее четко выражена в словах И. Бехера, крупнейшего пролетарского поэта Германии, который назвал Достоевского одним из 'великих выразителей буржуазного упадка'[2316].
VII. Заключение В 1921 г. Германия отмечает 100-летие со дня рождения Достоевского. Юбилейные дни вылились во всеобщее признание 'величайшего русского писателя, пророка, ясновидца, аналитика и диалектика, творца сцен непревзойденного драматизма' [2317]. Именно этот год следует считать переломным для восприятия Достоевского в Германии. Известность русского писателя достигает апогея и перерастает в культ. Число монографий, статей, исследований о Достоевском резко увеличивается. Многие литераторы, уже писавшие о Достоевском ранее (Л. Андреас-Саломе, Ю. Баб, Г. Бар, Я. Вассерман, Я. Ю. Давид), вновь делятся с читателями своими мыслями о нем; другие же (К. Оссецкий, Р. Шаукаль, Р. Шикеле) высказываются теперь о нем впервые. Создается впечатление, что в Германии, охваченной после войны тяжелейшим экономическим и духовным кризисом, Достоевский на какое-то время становится властителем дум. '1921 год обозначает апогей того странного и поучительного явления, которое можно назвать 'инфляцией Достоевского' и которое отнюдь не случайно совпало с послевоенной инфляцией немецких денег', — отмечает С. Лаве. Годами 'инфляции Достоевского' исследовательница считает 1920-1925 гг.
'Инфляция Достоевского достигает своей высшей точки в 1921 г. Собрания его сочинений выходят в 25 томах, а число переводов, изданных отдельными книгами, достигает гигантской цифры — 68. Если же взглянуть на тиражи, то количество экземпляров в обеих группах вырастает с 53000 в предыдущем году до 203000! 1921 год характеризуется также тем, что появляются 7 первых антологий (в последующие годы их издается меньше); кроме того, в Германию проникают первые тома русских изданий Достоевского (8 томов общим тиражом 98000). Этот год дает также большое число работ о самом Достоевском (6 монографий общим тиражом 8000), которое оказывается превзойденным лишь в 1925 г. (6 монографий общим тиражом 14000)'[2318].
Огромную популярность Достоевского в Германии в начале 20-х годов подтверждают и сами немцы.
Известный русист А. Лютер (издатель 'Писем' Достоевского. 1926) в обзорной заметке под заголовком 'Достоевскому — ни конца, ни края' пишет в 1923 гг.:
'Число антологий, сборников и прочих изданий о Достоевском увеличивается угрожающим образом. Разумеется, это свидетельствует о том, что великий русский писатель все сильнее и сильнее подчиняет своему влиянию нашу духовную жизнь' [2319].
Ст. Цвейг, написавший в 1921 г. вступительную статью к новому многотомному 'Полному собранию романов и новелл' Достоевского, предпринятого издательством 'Intel' [2320], отмечает в 1925 г. во вступительной статье к книге Г. Прагера 'Мировоззрение Достоевского':
'Когда 12 лет назад я приступил к работе над большим эссе о Достоевском, имелась лишь одна его биография <…> Сегодня у нас уже целая литература о Достоевском, целая филология, настолько многосторонняя и содержательная, как и наука о Гете, и, пожалуй, нам нужна уже библиография работ о Достоевском'.
Причину этого явления Цвейг объясняет следующим образом:
'Достоевский для нас сегодня больше, чем поэт, это — духовное понятие, которое вновь и вновь будет подвергаться истолковыванию и осмыслению. Образ русского писателя пронизывает и озаряет сегодня все сферы духовной жизни — поэтическую и философскую, духовную и культурную'[2321].
Следует уточнить, что в 1920-е годы наиболее частым было обращение к Достоевскому именно в сферах философской и религиозной. Немецкие мыслители, вплоть до О. Шпенглера, продолжают (вслед за Гессе и Цвейгом) так или иначе обращаться к Достоевскому в поисках выхода из современного им кризиса — 'заката Европы'. В этом смысле особенно показательна цитировавшаяся выше книга Наторпа, а также монографии К. Праксмарера[2322], В. Бруна[2323]. Как реакцию на 'кризис веры' следует воспринимать многочисленные изыскания теологов. Вслед за Т. Бодиско [2324] и В. Маргольцем[2325] целый ряд авторов стремится именем Достоевского поддержать расшатанные устои религии. Союзника в Достоевском пытаются обрести и католики (Р. Гвардини)[2326], и протестанты (В. Шюмер)[2327]. Достоевского-художника исследователи в 1920-е годы обходят
