кроватки сына, не находя сил говорить. Наконец, накрыла Вадима одеяльцем, повернулась к Марутаеву, и смотрела на него продолжительным, прощальным взглядом. Лицо ее покрылось мертвенной бледностью, бисерные капли пота выступили на лбу, но она не замечала их, сказала полушепотом потому, что сказать громко не смогла.
— Это я убила.
Марутаев поднял недоуменно брови и, поддаваясь ее состоянию, также полушепотом спросил:
— Ты убила? Кого?
— Майора Крюге, — ответила Марина в полный голос и смотрела на ошеломленного Марутаева, словно просила поверить.
И прежде, чем до Марутаева дошло значение сказанного ею, прежде, чем он смог представить ее в роли террористки, которую всю неделю разыскивало гестапо, вокруг которой в Брюсселе начали складываться легенды, она посмотрела на часы, предупредила:
— Через час истекает срок моей явки в военную комендатуру.
— Но… — хотел было что-то сказать Марутаев. Онемевшие губы не слушались его.
— Если я не пойду, — Марина отвела взгляд от его болезненно искривленного лица, — то фашисты отправят заложников в Германию и там их казнят. Я должна идти. Долг меня обязывает.
— Это… Это… — задыхался потрясенный Марутаев.
Он хотел запретить ей идти в комендатуру, хотел выразить возмущение тем, что до сих пор ничего не знал об убийстве Крюге. В его голове суматошно возникали одна другой весомее мысли о том, чтобы Марина оставалась дома потому, что она была нужна семье, наконец, ему.
— Это невозможно. Это же немыслимо, — протестующе начал он, но Марина мученически простонала.
— Нет, нет. Ни слова больше. Нет…
И посмотрела на него так, что он понял — все ею решено твердо, бесповоротно, и ощутил, как сердце его от этого словно оборвалось, а в груди образовалась холодная, промозглая пустота, которая привела его в лихорадочное состояние. Схватив Марину за плечи, он исторг из груди сдавленное отчаянием:
— Не пущу!
Ему почудилось, что кто-то сильный и страшный вырывает из его рук жену, вырывает навсегда и он, бьющийся в лихорадочной тряске, бессилен удержать и защитить ее.
Марина прижалась к нему, охватила шею теплыми руками, посмотрела в лицо и последним поцелуем припала к его губам. Когда оторвалась от них, прошептала голосом, который на всю жизнь остался в сердце Марутаева.
— Не забывайте меня. Помните обо мне, Юра.
Она высвободилась из его рук и ушла из квартиры, отчаянно сопротивляясь желанию повернуться и еще раз окинуть взором свое гнездо, любовно созданное и украшенное ее руками.
Она бежала по улицам Брюсселя, как в день нападения Германии на Советский Союз бежала в церковь с той лишь разницей, что тогда торопилась узнать правду о трагедии Родины, а сейчас в жертву ей несла свою жизнь. И это чувство жертвоприношения наполняло ее гордостью за самое себя, за сопричастность к судьбе России за свою русскость, с особой силой пробудившиеся в ней. Для тех, кто с напряженным вниманием следил за развитием истории с убийством Крюге, явка Марины к немцам была свидетельством ее гражданственности, но для нее это был наивысший взлет духа, осознанный шаг навстречу смерти во имя России. Но вот она достигла цели — вышла на улицу, тротуары которой были заполнены притихшим народом, и остановилась перевести дух, осмотреться. По проезжей части улицы под конвоем офицеров и солдат СС медленно приближалась колонна заложников. Марина впервые увидела людей с печатью обреченности на бледных, небритых лицах, неизбывной тоской в печальных глазах. Во всем облике заложников была какая-то рабская покорность судьбе. Картина безысходности дополнялась сдавленными рыданиями женщин, стоявших на тротуарах, шепотом произносивших молитвы о спасении невинных. При виде всего этого Марина решила: «Настало время. Пора».
Она опустила руку в сумочку и с удивлением отметила, что ладонь привычно, словно бы специально тренированно, легла на рукоятку кухонного ножа, и вся она, до этого момента взволнованная беспокойством за судьбу заложников и быстрой ходьбой, ощутила себя сосредоточенно нацеленной на выполнение того, что задумала ранее.
Из дому она вышла и торопливо бежала по улицам Брюсселя не для того, чтобы явиться с повинной в военную комендатуру и сдаться на милость врага, а для того, чтобы продолжить свой бой с фашистами, который начала 8 декабря 1941 года на площади Порт де Намюр. Принимая сводки советского информационного бюро, она с жадностью ловила и впитывала каждое сообщение о мужестве советских воинов и поражалась теми, которые в безвыходном положении дрались до последнего патрона, до последнего дыхания, стремясь подороже продать свою жизнь. В часы раздумий над такими подвигами она примеряла себя к ним, спрашивая свою совесть, смогла бы поступить также? И сомневалась в такой способности. Ей казалось, что для этого надо обладать какими-то исключительными качествами, быть настоящим патриотом Родины. А кто она? Простая женщина — эмигрантка. Разве ее любовь к отчизне можно сравнить с любовью тех, кто родился и вырос в России, кто сыновние и дочерние чувства к ней впитал с молоком матери? Воспитанная за рубежом, в совершенно иной, часто враждебной по отношению к Советскому Союзу, среде, она полагала, что самой судьбой лишена многого, в том числе и права стать рядом с защитниками своего Отечества. Она спорила сама с собой, с собственной совестью, сомнениями и в этом споре исподволь, медленно и в тоже время настойчиво пробивалась и росла у нее вера в себя, внутренняя убежденность в том, что она поступает правильно, крепло сознание, что простая дочь России, волею судьбы оказавшаяся в Бельгии, нужна своему народу. Оттого-то, когда потребовалось, Марина нашла в себе силы убить Крюге, как нашла их теперь, чтобы решиться на убийство второго офицера. Она хорошо знала, что преднамеренно шла на смерть и, подобно тому, как на фронте в таких случаях поступали советские воины, хотела, чтобы фашисты дороже заплатили за ее жизнь.
Осторожно растолкав собравшихся, она протиснулась вперед, к краю тротуара. Изучающим взглядом окинула приближавшуюся колонну заложников, ее охрану, выбрала офицера, ближе других шедшего к тротуару, и не спускала с него цепкого взгляда.
Вскоре она поняла, что офицер больше наблюдал за порядком в колонне заложников, чем за толпой людей, растянувшейся по обеим сторонам улицы, мысленно она молила Бога, чтобы сравнявшись с нею, офицер также смотрел на обреченных и дал ей возможность в считанные доли секунды одолеть те четыре шага, которые будут разделять их. Познав и пережив страх и волнение первого убийства, на этот раз она чувствовала себя внутренне собранной, хладнокровно и расчетливо-поджидающей свою жертву.
С приближением процессии смолк гул голосов людей на тротуаре, и Марине показалось, что над всей улицей повисла похоронная, тягучая тишина, в которой с траурной отчетливостью раздавались усталые шаги заложников, двигавшихся к последней черте своей жизни. Мужчины на тротуарах сняли шляпы и низко склонили головы, словно просили у обреченных прощения за то, что ничем не могли помочь им. В переднем ряду многие женщины опустились на колени.
Опережая процессию, вдоль тротуаров шли родственники заложников — мужчины, женщины, старики и дети. Они не плакали, не кричали в отчаянии, как это часто бывает в таких случаях, а, уставившись на несчастных глазами, полными страха и боли, либо скорбно молчали, либо шептали молитвы, обращая взоры в холодное зимнее небо, к Богу, который был бессилен помочь им.
Наблюдая эту драматическую картину, Марина с обнаженной остротой второй раз за неделю после убийства Крюге почувствовала свою вину перед этими людьми. И хотя ощущение виновности столкнулось в ее сознании с недовольством тем, что еще никто из бельгийцев не последовал ее примеру, что даже сейчас толпа на тротуарах покорно склонила головы перед фашистами и не бросается на конвой, чтобы освободить заложников, все же она понимала, что теперь не время для горьких обид и справедливых упреков, что еще придет час, когда под ногами фашистов будет гореть бельгийская земля. К тому же она находила утешение в том, что вышла на улицы Брюсселя не только для того, чтобы убить второго фашиста, но и для того, чтобы этим примером еще раз напомнить бельгийцам о их долге перед королем, государством, наконец, чтобы свершить возмездие над фашистами за свою Родину.
«Шш-хры, шш-хры» раздавались шаркающие шаги обреченных в притихшей, замершей в оцепенении улице. Колонна заложников медленно приближалась к тому месту, где стояла Марина, она теперь ни на
