Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 2. …Есть еще оке­ан

оказался 'в толпе штурмующих' (да, я видел, как он упал, когда 'витязи' осыпали толпу автоматными очередями), а потом, когда его, раненного, выносили с площади, откуда-то раздалась прицельная очередь, по поводу которой Голубец 'профессионально' заключает: 'Мятежники его добили'. Вот вам и 'честь имею'! Получил орден 'За личное мужество'. Еще бы, так расписать геройство частей, которыми он командовал: '…мужество наших ребят, которые два с лишним часа выдержали жестокий огневой бой' (стр. 413).

'Под огнем лежали два часа. И просто чудом не были поражены, ведь огонь был сумасшедшим. Как эти люди остались целы, это просто счастье. Бог спас' (стр. 415).

Еще бы не чудо: в окрестностях телецентра осталось лежать более сорока трупов. Но как 'хорошо подготовленные профессионалы, вооруженные автоматами и гранатометами', не нанесли никакого урона спецназовцам и бэтээровцам, которые расправлялись с ними, как с цыплятами?!. Эх, генерал, генерал, 'три атаки' отбил, звездочку очередную получил на погоны, орден 'За личное мужество'… Да за такую ложь — погоны срывать надо!

В заключение хочу только добавить, что эта книга, вышедшая двумя изданиями (тираж 100 тысяч), была за баснословные гонорары составлена несколькими журналистами и одним известным литератором Валентином Оскоцким. А чего холуям было осторожничать, когда их пахан Ельцин, не стесняясь, лгал в 'Записках президента' (стр. 381, 130) о том, что 'боевики, в арсенале которых были гранатометы, бронетранспортеры', 'захватили два этажа телецентра 'Останкино' и Дом звукозаписи и радиовещания на улице Качалова'.

…На другой день был сыгран последний акт российской трагедии — расстрелян парламент.

Министр МВД Ерин 'за мужество и героизм' получил звание ГерояРоссийской Федерации, генералы Грачев и Кобец — ордена 'За личное мужество', но ближе всех в эти роковые дни к Ельцину были, наряду с Гайдаром и Лужковым, его верные опричники Коржаков и Барсуков.

Через три года после октябрьской трагедии я приехал по приглашению тульского губернатора Василия Стародубцева на Куликово поле. После наших выступлений перед многотысячной толпой по знаку губернатора его свита и гости двинулись в направлении небольшой рощицы на краю поля, вошли в нее и очутились возле громадной армейской палатки, внутри которой на простых, вкопанных в землю дощатых столах стояла водка, хлеб, колбаса и огурцы. Продрогшие на поле под порывами сентябрьского ветра мы стоя (ни стульев, ни лавок в палатке не было) выпили из пластмассовых стаканчиков за защитников России всех времен, и вдруг представитель президента по Тульской области предложил тост за здоровье своего хозяина. Многие демонстративно отодвинули пластмассовые стаканы, а я, обратившись к своему соседу — рыжеусому человеку средних лет, сказал:

— Наверное, здесь есть местный фээсбэшник, и представитель президента, зная это, поднял лакейский тост, чтобы в Москве о нем доложили…

Рыжеусый усмехнулся:

— Да, вы правы, и местный фээсбэшник здесь — это я. — И не дав мне времени удивиться, видимо, для того, чтобы показать, каких он убеждений, добавил:

— Видите рядом со Стародубцевым генерала и полковника? Так вот эти суки из Тульской ВДВ Белый дом Ельцину помогали расстреливать…

Из литературного дневника тех времен:

Свежий номер еженедельника 'Литературные новости ' открывается горестной и сногсшибательной сенсацией: над портретом Булата Окуджавы напечатан следующий абзац: '40 миллионов погибших — вот страшный вывод совместной российско-американской комиссии по оценке потерь в Великой Отечественной войне. Соотношение с потерями врага 10:1. Вот цена победы'.

Поскольку официальная цифра немецких потерь, всех — и военных, и среди мирного населения, и умерших от ран и бомбежек, — общепринятая в Европе, приблизительно равна 8 миллионам, то по логике 'Литературных новостей' (десять к одному) мы должны потерять не сорок миллионов, господа журналисты, а восемьдесят. То есть ровно половину населения тогдашнего Советского Союза…. И не стыдно вам врать-то? Ну хотя бы бывшие фронтовики, члены редколлегии, тот же Окуджава или Нагибин, пристыдили своих присяжных борзописцев. Ну хотя бы Артем Анфиногенов, который на этой же полосе объявлен 'честным летописцем фронтового братства', сказал своим молодым мерзавцам: 'Ребята, побойтесь Бога. Мы и так понесли тяжелейшие потери — двадцать с лишним миллионов… Неужели вам этого мало? Неужели вы так ненавидите Россию и победоносный Советский Союз, что со сладострастным садизмом хотите, чтобы погибших было не двадцать миллионов, а сорок или, еще лучше, — восемьдесят?!'

Стыдно, господа! Но вам ведь, как говорит народная пословица, 'хоть … в глаза — все божья роса!'.

Недавно праздновали юбилей Окуджавы — бесчисленные передачи, затмившие День Победы, радио с утра до вечера гоняло окуджавские песенки, газеты пестрели его портретами, а я глядел на все это и думал: 'Нет, все-таки талантливый человек! Как умеет перевоплощаться! Когда нужен был патриотический шлягер, когда за патриотизм хорошо платили — написал знаменитую песню к фильму 'Белорусский вокзал': 'А значит, нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим'. Помню, как со слезой пел ее покойный Евгений Леонов… А когда мода на патриотизм прошла, когда за 'антипатриотизм' стали платить больше, тот же Окуджава быстро сформулировал, что патриотизм, мол, никчемное чувство, что 'чувство патриотизма есть даже у кошки', и потому незачем гордиться этой модой.

А кровавая бойня третьего — четвертого октября? В сущности, она была гражданской войной в миниатюре. А ведь тот же Окуджава когда-то пел знаменитые строки: 'Я все равно паду на той, на той единственной гражданской… ' Вспоминал я эти строки в часы октябрьской бойни и думал: 'Где Окуджава? В ряду головорезов Ерина, а может быть, рядом с Руцким и Хасбулатовым? Вроде звездный час его наступил, гражданская война, обещал пасть на ней, последний шанс: не упустил бы ' …Ан нет! Недооценил я талант поэта, способность его гениальную к перевоплощению. Посмотрел он на все происходящее по телевизору и заявил на всю страну, что для него эта трагедия была как захватывающий душу детектив и что он с нетерпением ждал развязки, чем этокончится…

Нет, что ни говори, удивительно талантливый человек!

* * *

В книге 'Москва. Осень-93' есть много исторических фотографий. В одну из них я вглядывался особенно пристально. Ночь с 3-го на 4 октября, брусчатая площадь перед собором Ивана Великого. Над землей плотный слой мрака, который по мере восхождения к небу рассеивается, и на небесном фоне, словно бы вырастая из тьмы, восстает знаменитая колокольня.

На переднем плане вертолет и три мужские фигуры, лица которых высвечены фотовспышками: Ельцин, Коржаков и Барсуков, породистые мрачные мужики в плащах и костюмах с иголочки, в модных галстуках, сверкающих ботинках…

Их лица, выступающие из мрака, предельно сосредоточенны. Еще бы! Решалась судьба каждого из них. К вечеру следующего дня Коржаков и Барсуков пришли доложить Ельцину об окончательной победе над парламентом и его защитниками. А у президента уже шло пиршество: 'Торжество в честь победы началось задолго до победы… Мы с Мишей Барсуковым умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли… Гулять начали с четырех часов, когда мы самую неприятную работу делали' (А. Коржаков. 'Борис Ельцин: от рассвета до заката', М., 1997, стр. 198–199).

М. Барсуков, удостоверившись, что спецподразделения 'Альфа' и 'Вымпел' не желают штурмовать парламент, вел себя особенно подло:

'Тактика у Барсукова была простая: пытаться подтянуть их как можно ближе к зданию, к боевым действиям. Почувствовав порох, гарь, окунувшись в водоворот выстрелов, автоматных очередей, они пойдут и дальше вперед' (Б. Ельцин. 'Записки президента', стр. 11–12).

…Через полтора года, весной 1995-го, в необъятном зале за громадным полированным столом человек двадцать русских писателей встретились с Михаилом Барсуковым.

Барсуков — во главе стола на председательском месте под портретом Ельцина. Над входом в кабинет