объяснили ему, что покупка папирусов нас не интересует и мы занимаемся здесь делом, далеким от изучения исторических ценностей, посоветовали отдать находку старейшине и отправили домой. Когда он пришёл на третий день, мы пошли на хитрость. Сфотографировав в присутствии паренька пятиметровые свитки, наградили его очередным обедом, парой монет и, клятвенно заверив, что теперь все наши запросы в изучении каракуль на пергаменте удовлетворены, отправили восвояси… Через неделю его каждодневных посещений мы сдались. Заплатив требуемую сумму, мы получили от него свитки и запихнули надоевшие нам рукописи в самый дальний угол, подальше от глаз. Мы вспомнили о них, только когда пришёл приказ о прекращении работ и возвращении в Россию. В том месте, где мы оставили свитки, мы обнаружили только небольшой кусочек одного из манускриптов, но, признаться, не особенно расстроились по поводу пропажи. Этот небольшой обрывок я и взял себе на память о поездке в ту далекую страну. Проявляя дома привезенные из командировки фотоплёнки, я наткнулся на кассету, в которой мы запечатлели развернутые на земле ленты папируса. Из чистого любопытства я проявил плёнку, а оставшийся у меня кусок пергамента отдал знакомому эксперту, попросив хотя бы примерно датировать время его изготовления. Результаты превзошли все мои ожидания. Взволнованный эксперт позвонил мне в три часа ночи и сообщил, что он более чем убежден в том, что этому обрывку не менее двух тысяч лет, и если у меня имеются куски более значительные, то я на всю жизнь смогу считать себя обеспеченным человеком. Разочаровав его сообщением об «отсутствии других кусков», я лёг спать, но наутро всё же отправился искать переводчика для расшифровки запечатленных на снимках столбцов. Это оказалось не так легко. Манускрипты были написаны квадратными еврейскими письменами и, несмотря на стойкие чернила, всё же подверглись влиянию времени. Но после долгих поисков мне всё же удалось разыскать человека, который из личной заинтересованности в переводе подобных реликвий взялся за этот огромный и кропотливый труд… Этот человек давно умер, унесенный потоком не ведающего жалости времени, но я до сих пор помню выражение суеверного ужаса на его лице, когда он вручал мне переводы манускриптов. В долгих беседах с ним, в спорах и размышлениях и рождалось моё понимание истинной ценности этой находки, не менее древней, чем египетский папирус «Наш», и куда более значительной, чем Кумранские свитки. Этот человек, ставший моим ближайшим другом и учителем, дал мне очень многое. Он не только привил мне свою любовь, трепетность и любознательность к изучению истории, он раскрыл мне ту великую, но обычно не замечаемую нами мудрость и духовность мира, которая и правит всеми нашими лучшими помыслами и поступками. Память о нём была одной из причин, по которой я всё же решился опубликовать историю находки этих рукописей и авторизованный перевод запечатленных на них событий. К сожалению, у меня не осталось доказательств их подлинности: фотоплёнки и кусочек папируса, которые я отдал переводчику, исчезли после его смерти. Я так и не смог отыскать их следов. Хранящийся у меня перевод носит отрывочный характер — принесённые мне мальчишкой рукописи составляли когда-то одно, единое повествование, но какая-то их часть затерялась среди песков и времени, может быть, безвозвратно утерянная для нас. Тем не менее, остатки рукописи позволяют проследить основную нить повествования и дать эмоциональную и логическую завершенность дошедшей до нас истории. Более того — те места, которые отсутствуют, в общих чертах известны каждому образованному человеку, а те части, которые сохранились только в этих свитках, история раскрывает перед нами впервые… Такова история их находки. Отлично понимая, что, лишенный доказательств их подлинности, я буду обвинен в мошенничестве и лжи, я решился на несколько необычный ход. Я авторизовал имеющиеся у меня рукописи, переложив их на язык более современный, и придал им вид живого художественного повествования. Теперь они уже не будут восприниматься как исторический факт, но та же участь грозила им в связи с отсутствием доказательств их подлинности, зато несоизмерим выигрыш в облегчении восприятия. Суть истории не изменится от того, что я заменил древнееврейское вежливое «ты сказал» современным и однозначным утверждением «да». Это всего лишь идиоматический эквивалент, не меняющий смысла, но облегчающий понимание. Может быть, это несколько уменьшит глубину и переливчатую многозначительность интонаций, но зато позволит приблизить к нашему недвоякому и — увы! — закостенелому восприятию событий тех далеких дней. Ибо я давно понял, что люди принимают только то, что им привычно и понятно, и отвергают то, что доброжелательно и мудро, но труднодоступно. Это я говорю от себя. А теперь настал черед раскрыть то, что дошло до нашего времени из глубины веков, сохранив и воссоздав удивительные события тех далеких, но по-прежнему ярких дней…
…мраморные стены храма Соломона. Весеннее солнце стекало почти осязаемым светом с величественных башен и, переливаясь огненными бликами, застывало на золотых воротах. Видны были отсюда и великолепные в своём застывшем совершенстве дворцы Иерусалима, и его неприступные, массивные стены со сторожащими их бастионами и башнями. Город мечты, возведенный освобожденным народом среди зелёных холмов. Город, который они видели в своих снах, уходя к нему из египетского плена. Город, мечта о котором помогла им выжить, воспрянуть и возвести его. Город, в котором вершили свои дела великий Давид и мудрый Соломон. Город-сердце образованного и мудрого народа. Сотни и тысячи иудеев любовались в этот день его величием, собираясь к его стенам со всех концов страны, чтобы встретить и отпраздновать великий праздник Пасхи, праздник выхода евреев из Египта.
Но тот, кто смотрел на город с вершины Елеонской горы, не видел его торжества и радости. Сквозь слезы, застилавшие его глаза, смотрел он сквозь десятилетия на страх и смерть, входящие вместе с войсками Тита в город по павшим стенам. Как в этот день, так и много лет спустя город был полон миллионов иудеев, пришедших праздновать Пасху. Но не праздник встретили они в стенах города, а голод, отчаяние и смерть. Вся долина Иосафата была покрыта лесом из грубо сколоченных крестов с распятыми на них сынами Израилевыми. На устрашение защитникам города перед стенами бичевали, пытали и распинали сотни пленённых иудеев. Вопреки увещеваниям, город не сдавался. И тогда он пал. В ярости пожара и ненависти римских солдат рушились дома и дворцы. Кровавая ярость не оставляла своим вниманием ни детей, ни женщин, ни стариков. Свыше миллиона сынов и дочерей Иакова погибли в тот день в охватившей город ненависти Рима на святой горе Сиона. Остатки их были развеяны ветрами истории по миру, подобно листьям, оторванным от родной ветви, чтобы лететь туда, куда несёт их воля урагана, и умереть там, где он бросит их. Камня не осталось на камне, а земля, на которой стоял великий храм, была вспахана, как поле…
Он смотрел сквозь зеленеющие сады и виноградники на выжженную, пропитанную кровью землю будущего и плакал. Плакал о городе и о народе. О том народе, который насмехался над Ним, поносил Его, пренебрег Им и теперь готовился убить Его. Он не мог спасти их. Они отвергали спасение, отвергая Его. И Он оплакивал каждого из них. О, если б Он мог спасти каждого из них…
— Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков камнями и отвергающий руку спасающего. Ты, как ослепший глупец, идешь к бездне, не внемля предостерегающему крику. Я не в силах больше удерживать ношу полыхающего гневом неба. Я могу предотвратить, исцелить и воскресить, но я не могу удержать безумца, бросающегося по своей воле на меч. Ты не хочешь прийти ко Мне, ты не хочешь принять Меня, ты не хочешь слушать Меня…
— Все зависит от организации дела, — послышался за Его спиной глубокий, грудной голос.
Стоящий на краю обернулся и посмотрел на говорившего. Незнакомец сидел на большом плоском камне, выраставшем изо мха на самом краю поляны, и задумчиво ковырял веточкой землю у своих ног. На вид ему можно было дать чуть больше тридцати. Одежда и чисто выбритое лицо выдавали в нём римлянина, а манера держаться и хрусткий, рубленый шрам на щеке говорили о том, что он не только близко знаком с военным искусством, но и достиг в нём немалых успехов. Последнее подтверждало и выражение надменного достоинства, печатью лежащее на его правильном и приятном взгляду лице. Атлетически сложенный, он тем не менее казался скорее стройным, чем массивным.
— Да, все дело в организации, — повторил незнакомец и поднял голову. Ироничные и насмешливые глаза в упор уставились на стоящего перед ним человека.
— Кто ты и почему подкрадываешься тайно, не давая знать о себе? — спросил стоящий над обрывом.
— А какой смысл подкрадываться явно? — усмехнулся незнакомец. — Я давно сижу здесь. Ты не заметил моего прихода, погруженный в свои мысли, а я не стал тебе мешать… И какая разница, как меня называть? Можно называть Петронием, можно Марком, а можно и Павлом. Дело не в этом. Дело в том, что я пришёл к тебе с предложением. У меня есть разговор к тебе, который может быть полезен нам обоим. Но
