добавляет:
— Кипяточек на подходе.
— Потом попьёте, — отмахивается сержант. — А сейчас слушай приказ начальника тюрьмы полковника Скрипника. Принимай доходягу и больше в санчасть — никого, ни ногой, ни носом!
— Ни ухом, ни рылом. — Улыбнулся Лазарь.
— Что? — Спросил конвойный.
— Чирьи, спрашиваю, прошли?
— Куда там! — Махнул рукой краснорожий парняга.
— Плохо, Никита. Нужно переливание крови делать.
— Ты же знаешь, Лазарь, что я уколов боюсь.
— Ну, хозяин — барин. — Сказал фельдшер, указывая на двери. — Ходи так.
— Да ты чё? Лазарь?
— Освободи лазарет, — серьёзно произнёс фельдшер, и выставил охранника из кабинета. — Приказ начальника тюрьмы, Никита. Ничего личного.
Никита обиделся и сильно хлопнул железной дверью.
— Павел Израилевич Савелов, — представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок. — Погоняло Лазарь.
— Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич…
— Лазарь.
— Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?
— А что? Мне нравится это старое название. В нём всё — и Господь Бог, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? — Фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.
— Понятно, — вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.
— Это у меня наследственное, — пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. — Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет, превратится в отраву.
Михаил поднес кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.
— Я вырос у бабки с дедом. — Говорил Лазарь. — Они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и 'с той дурью, которую вбили мне в мозги старики'. Я видел, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою, страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка.
— А что родители? — Спросил Михаил, с трудом ворочая языком, одубевшим с непривычки к чифирю.
— Моим родителям недоставало «стержня», который был в этих стариках. Я долго не мог понять, что их так отличает, а потом понял: стержень. Отец очень ревновал меня к своим родителям. Даже на расстоянии он злился, когда я напоминал ему о них. А я трудно привыкал к разлуке с дедом, и, сами понимаете, с бабкой. Я и теперь помню всё, чему они успели меня обучить тогда. И когда я понял, что никогда в жизни больше не узнаю такой любви, я возненавидел их. Понимаете? Они показали мне такую любовь, которой я не находил ни у родителей, ни у кого бы то ни было. Они испортили меня Богом. И у меня был Бог и любовь, а потом оказалось, что ни того, ни другого в мире нет. Есть родители и послушание. Но, я уже не был согласен на меньшее.
— Павел Израилевич…
— Лазарь. Называй меня так. Лазарь. Эта моя кликуха мне нравится больше имени, которым удостоили меня родители.
— Комплексы, тянущиеся из детства?
— Да, комплексы. Только не мои, а родителя. Вопреки мольбам своих стариков, отец назвал меня Павлом. Он объяснял мне это всегда одинаково, говоря, что его будущие внуки не будут стесняться своего отчества.
— Этот ужас всю жизнь преследовал его.
— Да, страх собственного имени. Назови горшком — отзовётся, лишь бы не по имени. Вы понимаете, что и как происходило с ним? Я сказал ему, что не стесняюсь своего отчества, а отец раскричался. Так я узнал, что его имя Израиль — означает 'что-то неприличное', и что отец всю свою жизнь страдал от родительского произвола. Я не мог поверить в то, что дед, такой добрый, мудрый и справедливый ко всем, мог стать причиной таких страданий. И когда я спросил об этом у деда, он разрыдался. Бабка потом рассказала мне, что дед и она с гордостью давали это имя своему первенцу, потому что для всех евреев имя Израиля свято. Вот так я и узнал, что мы евреи, а Израиль — земля, заповеданная евреям. Я спросил у отца, почему он не уедет в заповеданную ему землю, чтобы не страдать от неправильного отчества на неправильной земле? А он замахал на меня руками и закричал, что об этом не говорят вслух. Он ругал моё воспитание и деда, вбивающего мне в голову сионистские идеи… Так я узнал про сионизм.
Моя мать была женщиной красивой и необразованной. Они познакомились с отцом на первомайской демонстрации. Она была во всём белом и в русых её волосах была приколота веточка распустившейся к празднику сирени, а из рук её рвался в безбожное интернациональное небо воздушный шарик. Она беззаботно стояла на обочине, кокетливо пропуская проходившую колонну, в которой отец ехал на велосипеде. Он вёз какой-то транспарант, на котором был изображён орден «Дружбы народов». В холсте было прорезано узкое окошко, дающее небольшой обзор, необходимый для перемещения на малой скорости в составе колонны. Короче, папа не заметил, когда мама вдруг стала перебегать дорогу. В свою узкую амбразуру он видел лишь то, как регулировщик замахал жезлом, и колонна взбодрилась, вздохнула, подхватила ритм марша, и ринулась на финишную прямую. Он видел ноги, бегущие по брусчатке городской площади, к черте, за которой праздничная колонна превращалась в демонстрацию, шествующую мимо выстроенных за ночь трибун, на которых разместилось партийное руководство города. Сами понимаете, он 'наподдал', и его транспарант столкнулся с девушкой. Отец свалился с велосипеда, разорвал холст, и как орден припал к пышной груди моей мамы-красавицы. Так в семье сына бывшего раввина и рязанской язычницы появился на свет я. Интернациональное безбожное небо и дружба народов! Крепкий замес.
Когда от бабки по материнской линии, я узнал, что Павел — это не просто имя, а имя Апостола, я полез в Новый завет, чтобы прочесть о своём покровителе и защитнике. Мне нравился он, особенно слова, сказанные им о любви. Мне казалось, что с самого момента рождения я чувствовал в себе его кровь, её ток и ту страсть, которую он привнёс в христианство. Когда я поделился этими мыслями с раввином-дедом, тот пришёл в замешательство. Он молча показал мне генеалогическое древо. Рядом с моим именем стоял прочерк. Я спросил его, что означает этот прочерк. И дед сказал мне: 'Это значит, что если и ты, как твой отец, женишься на шиксе, то твои дети уже не будут принадлежать к древнему роду фарисеев'.
— Как? Вы из рода фарисеев?
— Так утверждал мой дед.
— И что, его угроза подействовала? Вы всё ещё принадлежите к роду фарисеев? — Зачем-то спросил Михаил.
— Нет. Я женился на шиксе.
— Ну, хотя бы по любви?
— Тогда казалось, что это любовь. А вышло недоразумение. Зато теперь я понимаю то, что когда-то говорил мне дед. Он говорил, что без любви человек трескается как земля пустого колодца, что теряет свою сущность, и тогда герой становится насильником, праведник превращается в диктатора, а мудрец оборачивается циником.
— Ну, и что вам говорит ваше понимание относительно себя лично? — Спросил Михаил. — Вы здесь,
