ранней весной, мать вернулась мокрая до нитки и в грязи. Она села в кухне у тёплой стенки и, не раздеваясь, поникла на скамье. С её толстого шерстяного платка на голове, со старого отцовского пиджака и непомерно длинных его рабочих брюк, которые мать надевала, уходя в поле, капала на пол вода, и Пеэпу показалось, что в этой вымокшей груде тряпья сидит не мать, а какой-то ребёнок с покрасневшими от холода руками, вроде самого Пеэпа.
Мальчик стоял подле матери, спрашивая: что с ней? Но мать не глядела на него и только раз-другой погладила сына холодной ладонью по волосам. В кухню вошла бабушка. Мать как будто чуточку оживилась.
Пеэп не понимал, о чём у них тогда пошла речь, наверно, они говорили об этом же и раньше, потому что едва бабушка раскрыла рот, как мать вскочила со скамьи и, размахивая руками, закричала:
— Нет, нет. Этого не будет. Хватит мне и того, что я одна на хуторе управляюсь! Хватит губить здесь свою молодую жизнь. А теперь ещё перед ним, подлецом, хвостом вилять, чтобы он себе спокойненько гулял с другими? Спасибо, сыта по горло. Заберу сегодня же своего ребёнка и уйду обратно к матери.
Пеэп никогда не думал, что его мать, обычно тихая, может так сильно сердиться. Словно весенняя гроза загромыхала в старом саду. Даже всемогущая бабушка отступила было на шаг: Её расплывшееся тело, облачённое в платье из некрашеной льняной ткани, задрожало от волнения, на дряблых щёках вспыхнул лиловый румянец.
— Эка невидаль. Так, стало быть, и уйдёшь? — спросила она высоким прерывающимся голосом, топнула ногой и продолжала, но уже по-иному — низко и хрипло: — Никуда ты не уйдёшь, дрянь! Никуда! Раз приняли в дом — здесь тебе и оставаться. И не вздумай ребёнка мучить — туда-сюда таскать. Мы из него доброго хозяина воспитаем… Переоденься-ка лучше в сухое.
Бабушка сочла, что говорить больше не о чем, и твёрдой поступью, сминая на ходу галошами расстеленный по полу мешок для зерна, проследовала в свою комнату. Мать закинула с грохотом на печку свои мокрые сапоги, и Пеэп понял, что она ещё не думает сдаваться. Дом стал похож на неразорвавшуюся бомбу. Каждый миг жди взрыва.
Взрыв этот не заставил себя долго ждать. Летом, когда войска больше не проходили деревней и самолётов почти не было видно, после долгой отлучки вернулся домой отец. Приехал он, правда, поскромней — на велосипеде, но был по-прежнему живой и разговорчивый. Беседуя с бабушкой на кухне, он посадил Пеэпа на колени, и мальчик ощутил, что от отца исходит какой-то странный запах — сладкий и вместе с тем неприятный.
Наверно, это пахло духами, потому что и у матери была когда-то крошечная бутылочка с такой же жидкостью. Она стояла на комоде в спальне. Но мать не пользовалась ею, и духи высохли. А отец, видно, щедро облился этой жидкостью. Сам Пеэп с малолетства привык к запахам крестьянского жилья, и ему сейчас было не по себе сидеть у отца на коленях. Не знал, с чего начать разговор. К счастью, отец не собирался, по-видимому, болтать с сыном, а больше обращался к бабушке и раз громко прыснул со смеха:
— Не бойся, матушка, не заберут они меня. Буттер эйер нынче такое сильное средство, что любое начальство от него размякнет. Да и не дураки они на меня солдатский мундир напяливать. В казённом имении им таких, как я, до зарезу нужно.
— А дома тебя не нужно? — упрямясь, ворчала бабушка. Отец и на это засмеялся, сказав, что в нынешнее беспокойное время ему не до хутора. Добро бы удержать душу в теле. Он велел бабушке уложить в корзину масла и яиц и добавил, что сам пойдёт разыщет мать.
Искать ему не пришлось. Мать стояла тут же, укрывшись за кустом сирени: она ждала, когда уедет отец. Тот заметил её светлое платье, подошёл и протянул руки, словно желая обнять. Жена ещё глубже отодвинулась в тень за куёт. Пеэп, подбежав к крыльцу, услышал, как мать сурово выговаривала отцу, а он смеялся. Потом голоса у обоих стали резче. Ещё миг, и отец, пятясь, вышел из-за сиреневого куста — у матери в поднятой руке был зажат наполовину обломанный кирпич. Пеэп закричал, ринулся вперёд, споткнулся о еловые ветви, положенные, чтобы вытирать ноги, и упал, ударившись головой о камни, выложенные у крыльца.
Он очнулся на широкой деревянной кровати. В спальне эта кровать была единственной новой мебелью. Тут же друг против друга сидели мать и бабушка.
— Попей, сыночек. — Мать протянула Пеэпу эмалированную кружку ягодного сока, подслащённого сахарином.
Увидев, что внучонок пришёл в себя и здоров по-прежнему, бабушка выложила всё накипевшее на сердце:
— Тебя, дорогая невестка, я отныне принуждать не буду. Жить с этим поганцем не заставляю. По мне, хоть разводись с ним… Только не уходи отсюда, не ради меня, а из-за ребёнка. Разве вы тут не как у себя дома?..
Прежнюю властолюбивую бабушку было не узнать. За короткое время она так изменилась, словно перенесла тяжёлую болезнь. Голос лишился силы, стал глуше, чем обычно. Некрашеный платок сполз с головы на плечи. Пыльный солнечный луч падал на неё сбоку, и седые волосы казались какой-то блёклой травой.
Мать не отвечала. Но во взгляде у неё, когда она увидела полные слёз бабушкины глаза, не было больше ярости. Безо всяких слов она заключила с бабушкой союз, чтобы вместе бороться с трудностями. И правда, жить становилось день от дня трудней и печальней. Работа на хуторе отнимала у матери всё время, до последней крохотинки. Как ни выбивались из сил сил обе женщины, а скотины с году на год продавали всё меньше и меньше. На большей части поля росли одни лишь сорняки. Дворовые строения грозили обрушиться, они чуть ли не доверху обросли репейником. Крыша на доме прохудилась; когда осенью шли дожди, нужно было ставить на пол вёдра и ушаты. Пеэп, который в непогоду оставался сидеть дома, слышал, как на тиканье стенных часов в кухне откликались гулкие дождевые капли в остальных комнатах. Потолки протекали во всём доме.
Тягостный покой старого хутора был нарушен поздней осенью. Нарушил его однажды днём человек в жёлто-зелёной солдатской форме. До этого хутор пережил немало тревожных ночей. Порой люди хоронились по ночам даже в ямах из-под картофеля, что вырыли за амбаром. В лесу шла перестрелка, по дороге снова потянулись войска. Потом всё стихло, и зелёный хуторской островок задремал, пригретый последним теплом уходящего лета. Бабушка отправилась в деревню — послушать новости, мать возле смородинных кустов стирала бельё в лохани. Пеэп сидел неподалёку на траве.
Реэмет не видел их. Он пришёл со стороны своего дома. Постучал в дверь и, не услышав ответа, гаркнул так, что воробьи взвились с крыши:
— Эй, милые люди, выходите из логова. Перемёрли вы тут, что ли?
Мать обтёрла руки и вышла на середину двора.
— Мы пока ещё живы. Солдатам надо бы зорче глядеть.
— Много ли тут углядишь — сплошные джунгли. Кошке не пробраться, — засмеялся Реэмет.
— Когда война идёт, в кустах безопасней всего, — ответила мать.
— Чтобы каждый мог тебя подстрелить, как зайчишку, — весело добавил Реэмет.
Они обменялись рукопожатием. Реэмет попросил холодной воды — у него на колодце ещё нет бадейки. Вылавливая из воды гнилушки, осыпавшиеся с колодезного сруба, гость сказал матери:
— Нужно будет поскорее подновить сруб, иначе весь ствол засорится. Тогда вам здесь на холме туго придётся.
— Кто же у нас подновлять будет? — вздохнула мать с грустной усмешкой. Но тут 'же оживилась и добавила: — Я сыщу для солдата мыла да платок, а он, может быть, подправит на срубе чего надо.
— Бывало, и такое делали, — ответил Реэмет.
Спустя несколько дней он снова пришёл на хутор, исправил колодец, а вскоре стал и завсегдатаем в доме. Как-то раз он притащил на спине целую вязанку белых дранок и починил крышу, которая от этого весело запестрела. Даже и посейчас на ней можно заметить светлые полосы — след его труда.
Реэмет внёс на хутор шумную радость жизни: он говорил громко, смеялся ещё громче; дедушкины столярные инструменты, которые много лет лежали без дела, начали визжать и скрипеть в реэметовских руках. Он и матери помогал в работе, и Пеэпа не забывал — мальчик услышал от него немало всяких историй про войну. Обоим пришёлся Реэмет по нраву, только бабушка каждый раз уходила от него на чистую половину и сердито ворчала при этом.
Особенно хорошо повлиял сосед на мать, которая стала совсем другим человеком. Она точно выросла и ходить начала быстрей.
И — что самое удивительное — она снова могла заразительно смеяться. Может быть, именно ради этого смеха, который раньше был столь редким гостем в их мрачном доме, мальчик прощал матери и соседу их незаметно возникшую любовь.
Пеэп заходит в гущу вишнёвых деревьев, растущих у самого дома.
На нижних ветках ягоду уже трудно найти. За последние дки он тут хорошо полакомился. Паренёк обрывает широкий лопух, хватается за надёжный сук и с лёгкостью белки лезет на дерево. Сам он на вишни не так уж падок, но как не снести две-три горсти маленькому братцу, хотя и не стоило бы очень-то баловать его…
Золотистая жидкая смола вишни пристаёт к штанам на коленях, к воротнику блузы. А бес с ними, думает паренёк, штаны да блуза и так уже старые. Мать обещала на зиму купить для уроков гимнастики спортивный костюм. Реэмет тоже согласился с этим — стало быть, обнову Пеэпу наверняка справят.
Паренёк, опираясь о вишнёвую ветвь, сплёвывает косточки сверху ка лопухи словно в мишень. Попадёт — и на толстых листьях остаются едва заметные серые пятнышки.
Вишня, на которую он взобрался, растёт вблизи высокой берёзы. Сейчас паренёк стоит как раз на уровне скворечника, прибитого к берёзовому стволу. Скворечник этот — единственный во всём саду, и сколочен он руками Пеэпа. Раньше скворечников было больше, но со временем почти все попадали с
