Тёплый августовский день; на холмистом взгорье синеет рощица, где среди кудрявых яблоневых и кленовых крон местами виднеются серые драночные крыши. Туда, к этой рощице, со всех сторон окружённой колхозными нивами, идёт вдоль пшеничного поля паренёк в спортивном костюме. На холм нет другого пути, кроме тропинки, которую он сам когда-то протоптал. Узка тропинка — шагая по ней, приходится рукою отводить колосья в сторону.
Если смотреть издалека, то вся зелёная вершина пологого холма выглядит каким-то романтическим островом, который сулит неведомые приключения и неожиданности. Кажется, что там в самом соку ранняя летняя пора — жаркая и пышная. Только лишь листва у старой, молнией израненной берёзы, чьи ветви высятся над другими деревьями, отливает уже первыми красками осени. На сутуловатую старушку в светлом платке походит эта берёза.
Чем ближе подходит Пеэп к рощице, тем быстрее рассеивается мираж раннего лета: в зелени листьев краснеют зрелые яблоки, полыхают багрянцем переспевшие вишни. Со смородинных кустов вспархивает воробьиная стая. Взъерошенные птицы садятся на прогнувшуюся продолговатую крышу дома, на сухие заросли сирени под окнами и на кусты репейника у стен конюшни.
Пеэп останавливается у поросшего сорной травою колодца. На самом деле это уже никакой не колодец, а, вернее, просто яма. Не осталось тут ни сруба, ни ворота. Чья-то заботливая рука притащила сюда несколько ветхих вешал с поля и накрыла яму, чтобы, случаем, не свалилась в неё скотина, не упали ребята. Когда-то здесь был самый глубокий во всей деревне колодец — детская гордость Пеэпа. Никто из сверстников не мог похвастаться таким колодцем.
А нынче, взглянув в него, видишь в глубине только несколько развалившихся бревенчатых венцов да и на груде глины лужицу от недавнего дождя. Однако если задержать взгляд подольше, то в скудном водяном зеркальце можно различить волосы, торчащие ёжиком, и оттопыренные уши. Изображение в лужице смутное, чем-то напоминает оно жуткого арапа, про которого говорилось в страшных бабушкиных рассказах.
Только верхняя часть колодца уцелела. Дощатые распорки, которые сделал Реэмет, кое-как удерживают землю, напирающую,с боков. Доски тоже изрядно покривились, но всё-таки держатся.
Пеэпу, хотя он был тогда ещё малышом, ясно запомнился солнечный осенний день, когда сюда привезли эти доски. Реэмет сидел в колодце на лесенке, которую спустили туда на канате, и забивал в сруб длинные гвозди-костыли. Мать сверху подавала ему доски. Пеэп стоял возле матери и, несмотря на запрет, всё норовил глянуть вниз. Ребячье сердце замирало, он боялся за соседа, качавшегося над глубью.
Боялась и мать: она осторожно опускала доски в колодец, судорожно держа их на весу, пока снизу не раздавался раскатистый голос:
— Отпускай! Не то сама следом свалишься!
Материнское лицо тогда озарялось тихой улыбкой человека, много испытавшего на своём веку. Но следующую доску она подавала ещё осторожней.
И вот, очевидно из-за такой чрезмерной осторожности, мать оступилась на мокрых камнях, лежавших у колодца. Доска выскользнула у неё из рук и понеслась вниз. Материнское лицо с его мелкими чертами и едва заметным чёрным пушком на верхней губе побелело. Не помня себя от испуга, мать и сын склонились над краем колодца.
Но Реэмет уже крепко держал доску за конец, а другой рукой нашаривал гвоздь в нагрудном кармане солдатской гимнастёрки. Как будто ничего и не случилось. Только пилотка съехала у него на затылок и короткие тёмно-рыжие волосы топорщились во все стороны.
— Неужто голову зашибла? — произнесла мать, и на её снова зарумянившемся лице отразилось чувство величайшей вины. И так как Реэмет сразу не отозвался, она не переводя дыхания добавила: — Скажи, не очень больно тебе, милый?
Последнее слово, как бы невзначай сорвавшееся с материнских уст, заставило Пеэпа сначала отойти от колодца, а потом без оглядки пуститься наутёк. Уже у домашнего крыльца он услышал весёлое грохотанье Реэмета:
— Ерунда! Фриц сволота, бывало, покрепче по башке бил. Чего об этой дощечке толковать!
У мальчугана было несказанно скверно на душе: впервые он стал догадываться об отношениях между матерью и Реэметом. Ему показалось, что и мать такая хорошая до сих пор, и сосед их, такой славный сосед, обманули его ужасным образом. Он побежал в комнату к бабушке, чтобы спросить у неё совета и утешиться но тут же сообразил, что бабушке, наверно, ещё меньше понравится то, что сказала мать, и поэтому решил затаить в себе своё горе.
Ведь не зря всякий раз, когда на кухонном пороге возникала рослая фигура Реэмета, бабушка поднималась с чурбана, стоявшего у плиты, и говорила одно то же:
— Опять ты здесь, разбойник? Ладно! Уйду уйду, в комнату, надо Библию почитать.
Бабушка раскрывала эту толстенную книгу без переплёта всегда на одной и той же странице. Сидя у окна затенённого деревьями, она принималась рассматривать карточки, заложенные между книжными листами. Одна карточка, наклеенная на кусок толстого коричневого картона, хранила изображение бабушки и давно умершего деда — они сидели рядом на плетёных стульях, — а другая запечатлела отца Пеэпа — стройного курчавого блондина, который держал в руках свёрнутую рулончиком бумагу.
Старики родители хотели, чтобы их сын стал просвещённым хуторянином, но просчитались: как только отец получил на руки свидетельство об окончании сельскохозяйственного училища, он нанялся на какую-то лёгкую работу в отдалённое имение, принадлежавшее казне, и перестал думать о хуторе. Забыл он и родителей, и молодую жену, и крошечного сына. Ни смерть дедушки, ни настойчивые просьбы родных не смогли надолго воротить его домой. Он стряхивал с себя семейные заботы, словно гусь дождевые капли.
С тех пор прошло немало времени. Пеэп повзрослел, превратился в паренька, который ныне заглядывает в колодец, где плывут отражения облачных барашков, а затем идёт к сеням. Его обуревают воспоминания. Они нахлынули, может быть, оттого, что скоро наступит первое сентября и пареньку предстоит на целую зиму распрощаться со старым бабушкиным садом.
… Пеэп был ещё малявкой, когда он однажды стоял вот здесь, на пахнущей ромашкою траве, и, засунув в рот палец, с удивлением смотрел на двух высоких лошадей с подрезанными хвостами. Вороные, чистые до блеска, они походили друг на друга, словно их отлили из одной формы. Обе были впряжены в доселе ещё не виданный Пеэпом экипаж. Агроном из государственного имения улучил денёк и на коляске, одолженной у господина управляющего, приехал в родные места. Отец мелкими шажками прохаживался на дворе. Он щёлкал кнутовищем по сверкающим хромовым голенищам и шутил с бабушкой. Мать же была почему-то не в духе. В конце концов отец предложил сыну и матери прокатиться в коляске. Пеэпа не стоило и спрашивать — он, конечно, был согласен. А вот мать почему-то не захотела ехать. Пришлось отцу пойти за нею в горницу и довольно долго там разговаривать. Наконец все втроём уселись в мягкую коляску. Лошади, погоняемые отцом, рванули со двора и во весь опор понеслись по склону холма. У Пеэпа сладко замирало сердце. Мимо мелькали домики, скрывавшиеся в садах, в пыли исчезали собаки, выбегавшие на дорогу, навстречу коляске. Экипаж, словно волшебный корабль, перемахнул речной мостик, через который Пеэпу страшно было переходить даже пешком, потому что на мостике не было перил. Ещё несколько секунд и лошади уже неслись по лесной, уходящей наверх дороге.
Когда зачарованный ездой Пеэп наконец оглянулся, то, к своему удивлению, он заметил, что мать не радуется даже этой чудесной поездке. Наоборот — стоило отцу доехать до лиловой вересковой пустоши, повернуть лошадей в обратную сторону и, весело гикая, снова погнать их, как материнские глаза внезапно увлажнились слезами. И чем быстрее бежали лошади, чем резвей понукал их отец, чем громче заливался за коляской бойкий хуторской пёс, тем обильней катились слёзы по материнским щёкам.
Сначала мальчик растерялся не зная, что предпринять. Лошади рысью катили экипаж по песчаной дороге и поднимали мелкую пыль, которая обсыпала отца, возвышавшегося на облучке, и ездоков на заднем сиденье. По щёкам у матери пролегли тёмные полосы, но отец следил только за лошадьми. Он смеялся, точно ему вовсе не было дела до тех, кто сидел сзади. Завидя знакомых, отец помахивал шляпой, а настигая прохожих, ещё энергичней понукал лошадей.
Берёзки на пустоши, кидавшиеся навстречу, размашистые лошадиные хвосты, розовый затылок и золотистые волосы отца — всё это закрутилось перед мальчиком в каком-то неистовом вихре. Он заколотил кулачками по отцовской спине и заревел во всю мочь.
Тем же летом Пеэпу пришлось немало поволноваться. Родители ссорились при каждом свидании. Где-то в большом мире, лежавшем за лесами, вспыхнула война, докатившаяся вскоре до их деревни. Совсем низко над крышами, ужасающе треща, проносились самолёты, из-за ельника доносились глухие взрывы, дымные столбы поднимались над деревьями, а в овражке запылённые солдаты гуськом шли через мост.
Дома Пеэпу строго-настрого велели ни на шаг не выходить со двора. Обременённые трудной работой женщины обычно молчали, а говорить о военных действиях попросту избегали.
— Выпорю крапивой, вот и будет тебе автомат, — грозилась бабушка, когда Пеэп клянчил у неё шёлковую ленту, чтобы нацепить вместо ремня на палку, изображавшую ружьё. Сверстников, которые прибегали из деревни — где ещё найдёшь место более подходящее для игры, чем этот запущенный сад, — Пеэпу приходилось встречать чуть ли не тайком и после снова выпускать через дыру в заборе.
И так с лета до осени, с осени до зимы. Однажды вечером,
