Это привело Прошина в бешенство.
– Ты меня за дурака считаешь? - еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. - Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди!
Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, господь Бог и сонм пророков!
– Ну, не Австралия, так что-нибудь другое, - улыбаясь, сказал Бегунов.
– Ты… - выдохнул Прошин, поджимая губы. - Ты… изгаляешься надо мной. Да?!
Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб.. я… еще…
Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и придержав дверь пропустил его вперед.
Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон.
– Тьфу, ты, - вырвалось у него растерянно и бессильно. - Надо же… как.
Он остановился у висевшей в коридоре доски почета и механически обозрел фотографии передовиков.
Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски-злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая-то плутоватая ирония…
Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина.
Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда-то вскользь, мими, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение.
Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП.
В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас. Позвонить, подъехать, встретиться…
Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»; встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевши ее…
Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень- расхлябанный. Долговязый, в облезлой шубке и голубых порточках в обтяжку, - не оборачиваясь, указал в сторону
«кирпича».
Прошин передвинул рукоять переключения передач на нейтраль; двигаясь по инерции, подъехал к ним вплотную и, когда бампер почти коснулся ноги парня, выжал газ. Мотор взревел на холостых оборотах, и парочку разнесло по сторонам. Прошин ухмыльнулся. И обмер: перед ним, испуганно выставив руки, стояла Ирина.
– Ты что… дурак?! Псих?! - в оконце появилось неестественно белое, с черной полоской усиков лицо парня. - Ты… сволочь… - Рот у него дергался. - Перепил. Да? Там знак!
– У вас машина — людей давить? - с возмущением начала она и осеклась…
– Здрасьте, - сказал Прошин весело. - Простите, что напугал.
– Да у тебя права надо отобрать! - разорялся парень, вращая глазами. - Напугал, ничего себе!
Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…
– Боря, - сказала она, приходя в себя. - Это.. Алексей.
– Чего? - не понял тот.
– Алексей. Ну, я говорила же…
– А-а, - протянул Боря с невыразимым проезрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкитерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. - Но нас вроде никуда подвозить не надо…
Он, видимо, был обо всем информирован.
Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.
– Вы мне что-то хотели сказать? - Она демонстративно прижалась к парню.
– Что-то, наверное , и хотел… - ответил Прошин задумчиво.
– Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, - высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.
Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечатьльно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.
Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.
К обычаю считать дату рождения праздником Прошин относился скиптиески по двум причинам. Во- первый, календарь был для него олицетворением той претившей ему условности, что, объяв всю внешнюю сторону мира, безраздельно и деспотически в ней господствовала; во-вторых, соглашаясь с правом именовать день появления человека на свет днем радости, он не мог согластится с подобным отношением к последующим повторениям этого дня, считая их датами, уготованными скорее для скорби и размышлений, нежели для веселья. Свои дни рождения он принципиально не отмечал. Однако приглашение Тани на празднование ее тридцатилетия принял с радостью, ибо готовила она превосходно, Андрея он не видел около года, и, кроме всего прочего, пора было как-то нарушить однообразное плетение цепочки пустых вечеров.
Дверь открыла Таня: нерядная, разрумянившаяся, с хмельным весельем, лучившимся в золотисто- карих, чуть раскосых глазах… Косметики — минимум. Прическа — произведение искусства. Платье — торжество безукоризненного вкуса хорошей швеи.
– Как я тебе? - полунасмешливо- полукокетливо вопросила она. - Все же ничего баба, а? Тридцати не дашь…
– Как свежий сливочный торт, - плотоядно осклабился Прошин. - Что слова? Если я скажу, что ты очарование, я не скажу ничего…
– Кого мы лицезреем?! - В перспективе коридора, с сигаретой в зубах, появился Андрей.
– Наконец-то мы потолкаемся животами! - в тон ему откликнулся Прошин, и они расцеловались.
– Ну, дуй к столу, - сказал Андрей. - Садись и непивайся до восторга.
– Да погоди ты… Как живешь-то, поведай…
– Приемы, визиты… Очень красиво. - Андрей оперся на груды шуб, повисших на на накренившейся вешалке. - Надоело до смерти. А ты?
– Работа, дом, машина. И тоже надоело до смерти.
– Нет в жизни счастья, - сказал Андрей.
– Да, - подтвердил Прошин, вглядываясь в его лицо и поражаясь, как же тот сдал.
Бесчисленные морщины, нездоровая матовость кожи, грузная фигура только подчеркивалась девственной чистотой рубашки и спортивным покроем брюк.
– Ну, выглядишь ты превосходно, - заключил Прошин.
– Ах, милый лжец, - сказал Андрей. - Выгляжу я скрерно.
Теперь он стоял на фоне приколоченный к стене оленьих рогов. Казалось они росли из его головы.
