— Восточная, корейская.
— Хорошо…
Мы вышли на улицу и сели в легковую машину, начальник устроился рядом с водителем, а мы с лейтенантом Макаровым — на заднем сиденье. Всю дорогу мы молчали. Подъехали к дому с высоким забором, въехали во двор и ворота за нами закрылись. Нас встретила жена начальника лагеря, красивая, слегка полноватая, но тоже высокая. Она повела меня в баню, которая топилась в глубине двора. Там она дала мне гражданскую одежду, в которую я должна была переодеться после купания.
— Не показываться же вам перед пациенткой в тюремной робе, — сказала она мягко.
Я зашла в баню. Боже! Как это было замечательно после долгих месяцев пребывания в грязном бараке! За окошком бани виднелся лес и поселок, там была свобода, куда мне уже никогда не вернуться. Я смотрела и плакала. Потом переоделась в платье, слегка великоватое.
Дочери их, Наталье, было пятнадцать лет. Я послушала у нее пульс и сказала, что эпилепсией она страдает с семилетнего возраста в результате перенесенной травмы и что приступы у нее случаются три- четыре раза в месяц. Кроме этого, добавила, что у Натальи больные почки. 'Да, — качнула головой жена начальника лагеря, — это действительно так.'
Я прижгла на теле девочки семь точек. Строго наказала, чтобы она не возилась в холодной воде и не простуживалась. Еще сказала, что прижигание надо повторить через полгода. Потом я переоделась опять в робу и меня отвезли назад в лагерь. Подругам в бараке я сказала, что работала в прачечной. Кого-нибудь из нас обязательно раз в неделю забирали в прачечную, поэтому подозрений ни у кого мои слова не вызвали.
Наступило 25 декабря, Рождество. Я вспомнила родных, как в Америке мы отмечали этот день, шумно, весело, с подарками. И мне стало очень грустно. Потом пришел Новый 36-й год. За прошедшее время у той девочки Наташи ни разу не было припадков эпилепсии и еще у нее перестали болеть почки. Так мне передал Виктор, лейтенант. Он, конечно, сильно рисковал, ведь было неизвестно, поможет ли мой метод лечения дочери начальника лагеря. Но я-то была уверена, что поможет. В начале лета меня вновь повезли домой к начальнику лагеря, и я прижгла вторично их дочь. Когда я уходила от них, жена начальника дала мне большой узел с едой, хлебом, варенными яйцами, отваренной картошкой. Знаешь, как мы делили в бараке яйца? Суровой ниткой. Разрезали сначала белок, а потом желток — на мелкие квадратики. Таким же образом поделили картошку. Каждой достался бутербродик, хлеб, размером в половину спичечного коробка и сверху три крохотных кусочка — яичный белок, желток и картошка. Такой маленький праздник был.
В ноябре месяце, в честь Октябрьской Революции некоторые заключенные попали под амнистию. Под шумок начальник лагеря подсунул на подпись высокому начальству и мои документы. Мне изменили меру наказания и перевели на вольное поселение. Что такое вольное поселение? Я должна была снимать угол у кого-нибудь в поселке, ходить на работу и отмечаться каждый день в комендатуре. Я работала на лесозаготовке, мужчины сваливали деревья, а женщины топорами убирали сучья. Тяжело приходилось, но это было уже не тюрьма. Нам за работу даже платили. Жалованья хватало ровно на постой и покупку трех буханок хлеба. Но я с надеждой смотрела в будущее, что рано или поздно уеду к родным в Америку. Сил мне придавали русские женщины из вольнопоселенцев, которые никогда не унывали, шутили, смеялись, радовались малому. Мы по субботним вечерам устраивали в клубе чаепитие, разучивали песни и танцевали под гармошку.
Виктор приходил ко мне каждую неделю, переодевшись в гражданскую одежду. Я ему нравилась, он был очень искренен и честен. Мы любили друг друга. Вите необходимо было всячески скрывать свою связь с осужденной, да еще иностранкой. Иначе его самого могли посадить в тюрьму. Но молодость отметала прочь все преграды и страхи.
Я вылечила и квартирную хозяйку, вдовую женщину Евгению, страдавшую мигренью и ее пятилетнего сына, который постоянно болел из-за слабости и малокровия. Для лечения мне нужна была только мокса, а полынь вокруг росла на каждом шагу, я собирала ее, сушила и сбивала в вату.
В январе 37-го я почувствовала, что беременна. Сказала об этом Виктору. Он сначала огорчился, но потом улыбнулся и сказал, что меня и ребенка никогда не оставит.
Через три месяца Витя принес хорошую новость: начальник лагеря собрал необходимые документы, где сказано, что я освобождаюсь с вольного поселения и перехожу на поруки в одну корейскую семью, живущую в городе Владивостоке.
— Тебя удочерит семья советских корейцев! — сиял Витя. — А это значит, что мы с тобой потом сможем пожениться!
Через неделю я попрощалась с друзьями и села с Витей в военный грузовик, идущий во Владивосток. Нас там уже ждали. Семья рыбаков, — отец Николай Ли, пятидесяти лет, его жена Агафья и двое сыновей — двадцатипятилетний Роман и восемнадцатилетний Иван. Ты знаешь, что все корейцы Советского Союза имели русские имена? Это еще издавна пошло, с середины девятнадцатого века, когда первые корейские эмигранты в русском Приморье принимали православие и при этом им всем давали русские имена. Так вот…Меня приняли очень хорошо, как дочь и сестру. Все трое мужчин уходили с утра в море на промысел рыбы. А мы с мамой Агафьей возились по дому.
Несмотря на даль, Виктор приезжал ко мне каждое воскресенье. Утром приезжал, а вечером уезжал. Он говорил, что год-другой мне придется пожить у рыбака Николая, пока все не утихнет, а потом заберет к себе. О том, что я его невеста, все домашние знали.
Но совсем неожиданно Виктора перевели в воинскую часть под Магадан. Мы едва успели с ним попрощаться. Он забежал ко мне буквально на минуту. Витя присылал мне трогательные письма. Потом письма вдруг перестали приходить. Наступило угнетающее затишье. Каждый день я выбегала на улицу навстречу почтальону. Но тот лишь разводил руками.
Однажды я увидела в окно, как в нашу калитку входит какая-то женщина. Я узнала в ней жену начальника лагеря, Елизавету Анатольевну. Она сказала, что приезжала по делам во Владивосток и решила заглянуть ко мне. Мы с мамой Агафьей стали суетиться, — чтобы угостить нежданную гостью. Но Елизавета Анатольевна сказала, что ей уже пора. Уходя, она взглянула на меня очень глубоким сочувствующим взглядом и ушла. Мне показалось, что она хотела сообщить что-то важное, но не сказала. Не сказала, видя, в каком я положении. Третьего июня я родила сына, а через неделю получила письмо из Магадана от неизвестного офицера, где тот сообщал, что 10 апреля Виктор погиб от рук уголовников, защищая на улице какую-то женщину.
А потом… Потом была депортация. В октябре по приказу Сталина всех корейцев Приморья выселили в Среднюю Азию и Казахстан. История известная… Я оставалась жить в той же семье, старший сын Роман женился на мне и усыновил моего ребенка.
— Тяжелая жизнь у вас была, — сочувственно проговорил я. И понял, что сморозил чушь. В такой ситуации лучше помолчать. Все слова излишни.
— Я не волшебница и не могу вернуть годы назад, — ответила докторша.
Мы помолчали. Пора было уходить. Я спросил:
— Как вы думаете, может, из вашей группы кто-то еще уцелел?
— О, я была бы счастлива его увидеть! Но никто не подает голоса…
Часы показывали 13:40.
Ехать сейчас в Тверь не имело смысла. Из-за пробок на дорогах я бы добрался туда в аккурат ко времени закрытия всех заведений. Уж лучше трогаться завтра утром. Со свежими силами и с ясной головой.
Мой мобильник выдал импровизацию на тему музыки из кинофильма 'Мужчина и женщина'. Это звонила Эолли, я ей оставлял номер на всякий случай.
— Привет! — сказала девушка.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Нет, ничего. Я просто поняла, что очень скучаю по тебе.
— Гм…
— Я занималась уборкой, потом смотрела твои фотографии, где ты маленький. И грусть заполнила мое сердце. Не сердишься, что я смотрела фотографии без разрешения?
— Нет.
