меня по щекам, грубо и больно. Боль заставила меня открыть глаза. Я лежал на земляном полу и ощущал спиной неприятный холод. В дверном проеме на фоне синевы неба выделялся черный человеческий силуэт.
— Эолли! — окликнул я. — Это ты, Эолли?!
Тишина.
— Что же ты молчишь? — спросил я и попытался встать, но тело не слушалось меня.
Человек шагнул в помещение, приблизился и ткнул мне в грудь каким-то холодным предметом — то было ружье.
— Что ж, — сказал я. — Делай свое дело.
Ночной гость, — я не знал, мужчина это или женщина, — приставив к моей груди дуло ружья, чего-то ждал. Слышно было его прерывистое дыхание. Но, отчего-то передумав, человек попятился назад и исчез в ночи.
Я нашел в себе силы подняться и переместиться на лежанку. Необходимо было привести в порядок мысли, — что бы все это могло означать? Я закрыл глаза и тотчас провалился в сон.
Прошло две недели, а может, больше. Я не считал. Ел ли я чего-нибудь? Тоже неизвестно. Наверное, все же, ел, варил похлебку, кипятил чай, делал все машинально. Помнится, жевал что-то, пил, хотя голода совсем не чувствовал. Я не думал ни о пище, ни о чем-либо другом. Пред моими глазами стояла лишь Эолли.
Я ощущал внутри себя пустоту. Но странно — в глубине этой пустоты что-то теплилось, — как если бы на дне высохшего колодца находился маленький сосуд с живительной влагой. Что-то мне подсказывало сохранить сосуд и донести его до места. Только знать бы это место…
Мой винчестер с обоймой патронов пропал после того случая, когда ко мне наведался ночной гость. И своего портмоне я не обнаружил в кармане брюк, висящих на гвозде — там оставались четыреста пятьдесят долларов и несколько сотен украинских гривен. Но ключи от московской квартиры, паспорт и давно разряженный мобильный телефон лежали нетронутые на дне дорожной сумки.
Настала пора уходить. Я взял с собой только соломенную шляпу Эолли, остальные вещи ее — платье, джинсовые брюки, кофту, купальник — сложил в полиэтиленовый пакет и повесил на гвоздь. Поправил байковое одеяло на лежанке с желтыми цветочками, которое Эолли сама выбрала в магазине. После чего вышел и подпер дверь дома палкой.
Оглядел напоследок пространство моря — оно было пустынно до самого горизонта — и, кинув на плечо легкую сумку, зашагал в сторону холмов.
В городке пчеловод Герась Осипенко накормил меня борщом. Жена его спозаранку ушла на рынок. Герась был крепкий мужик, с душой нараспашку, они с женой по очереди торговали на базаре медом. Почему-то именно к нему я подошел несколько месяцев назад, чтобы спросить, где достать ружье. И Герась тогда предложил собственный винчестер, который привез ему сын-бизнесмен из Киева.
Я пришел к пасечнику занять денег на дорогу, пообещал сразу по приезде в Москву выслать долг. Осипенко денег дал. Про винчестер я сказал, что его украли воры.
— Жалко, — покачал головою усатый Герась, очень похожий на Тараса Бульбу. — Хорошее было ружье. — Он подозрительно смерил меня взглядом. — А с тобой, помнится, была юная девица, статная барышня. Она где?
— Уехала, — ответил я. — Раньше уехала.
— Ты, случаем, ружьем моим не порешил кого? — допытывался Осипенко. — А то нынче молодежь горячая, чуть что, сразу пальбу устраивает.
— Нет, зачем… — я помотал головой.
— Верю, — сказал пасечник. — Я шальных насквозь вижу. Вижу так же, парень, что тебе равновесие души требуется. Жизнь — сложная штука, иной раз лупит по мордам — будь здоров! Но это вовсе не означает, что надо опускать руки. Молод ты еще — духом падать. Отправляйся в путь и найди мир в своем сердце. А деньги можешь не присылать — не обеднею. Случаем окажусь в Москве, так ты мне Красную Площадь покажи. И будем квиты. Мы со старухой век прожили и ни разу в Москве не были. Негоже так.
Я поблагодарил Герася, и написал ему на бумаге свой адрес и телефон. А хозяин дома, прощаясь, положил мне в сумку банку меда.
Прибыв на Курский вокзал поездом 'Симферополь — Москва', я спустился в подземку и доехал к себе на бульвар Яна Райниса. Выйдя из метро, я купил в киоске сигареты 'Ява'. И тут ко мне подошел милиционер, велел предъявить паспорт. Я дал.
Внимательно изучив документ, он вернул мне со словами:
— Побрейся, а то на боевика смахиваешь.
— На какого боевика? — спросил я.
— Ты, что, с луны свалился? — рассердился милиционер. — Или телевизор не смотришь?
— Не смотрю, — ответил я.
— С экспедиции, что ли? — немного смягчил тон милиционер.
— С экспедиции.
— А-а… Но, все же побрейся. Время, сам знаешь, какое…
Милиционер удалился. А я достал из пачки сигарету, закурил. Сделав несколько затяжек, огляделся. Толпы людей спешили по своим делам, по улицам неслись автомобили — ничего в этом городе не изменилось. Правда, я отвык немного от него, пожив на просторе и теперь вновь возвратился обратно. Что ж, привет, город! Найду ли я здесь мира, как того пожелал украинский пасечник Герась Осипенко? Примешь ли ты, мегаполис, в лоно своего заблудшего пастыря или брезгливо отбросишь в сточную канаву?
От прогорклого, ядовитого запаха выхлопных газов в горле у меня запершило, я закашлял. Потом затянулся напоследок несколько раз, кинул окурок в урну. Из грязной заплеванной урны, из черного зева шел дым, как из трубы, и никому из прохожих не приходило в голову затушить огонь. И я не сделал этого.
Наш четырехэтажный коричневый дом стоял как прежде, точно непотопляемое океанское судно среди белых айсбергов — высотных одинаковых зданий.
Я вошел в родной подъезд, ударивший мне в нос запахами сырости, мочи и окурков, подошел к почтовому ящику с номером 30, - он был битком набит корреспонденцией, большей частью — бесплатными рекламными газетами. Несколько номеров наполовину торчали из щели.
Я открыл ящик, выгреб все содержимое и поднялся к себе. Потоптался у двери, не решался почему-то сразу войти, все вертел в руке ключи, будто ждал, что отворят с той стороны. Но внутри никого, открыть некому. Глубоко вдохнув, я вставил в замочную скважину ключ.
В квартире на меня повеяло знакомым духом, подзабытым духом моего собственного жилья. А еще немного пахло пылью. Я свалил охапку газет на пол, снял с плеча сумку. Заглянул в спальню, на кухню: все знакомо. Только что-то было не так. Я ощущал в душе дискомфорт. Будто пришел я к давно знакомому мне человеку, а его — нет дома. Где хозяин-то?
Я лег на диван, некоторое время смотрел в потолок, ни о чем не думая, просто уставился в белый потолок, где никакого рисунка — сплошь белый простор океана. Блуждая по нему в поисках утраченного, я уснул.
Мне приснился неизвестный город с неизвестными улицами и домами. Эхом доносился громкий стук метронома, отсчитывающий секунды и чей-то тихий голос, неизвестно кому принадлежащий, мужчине или женщине, отчетливо прошептал: '7-7-3-5-9'. Произнеся эти цифры, голос пропал. Но стук продолжался, и когда предо мной неподалеку завиднелась очень знакомая девичья фигурка, я понял, что это стучат ее каблуки. То шла Таня. Я пытался догнать ее, но безуспешно, — девушка ускользала от меня, заворачивала в узкую улочку, выныривала в другом месте, стремительно поднималась и спускалась по лестницам, огибала углы зданий — вела себя как рыба в воде. Наконец, мне удалось настичь ее на мосту. Таня остановилась и с укором посмотрела на меня. Ждала.
— Что же ты молчишь, Таня? — спросил я.
— А что мне тебе говорить? — ответила девушка.
