Невероятно, сказал себе Хортон. Жидкость, теплее, чем вода, тяжелее, вязче, не смачивающая. Может быть, у Никодимуса есть трансмог — нет, черт с ним. У Никодимуса есть дело, а когда он его сделает, они уберутся отсюда, с этой планеты, уйдут в космос — вероятно, к другим планетам, а может быть и не к планетам вовсе. И если так и выйдет, он останется в анабиозе и не оживет. Эта мысль не испугала Хортона так, как должна бы была испугать.
Сейчас он впервые признался себе в том, что, более, чем вероятно, все время было у него на уме. Эта планета нехороша. Плотоядец так и сказал в первых же своих словах, что планета — нехороша. Не страшна, не опасна, не омерзительна — просто ни черта не стоит. Не того рода место, где бы хотелось остаться.
Хортон попытался проанализировать, почему он так думает, но никаких особых факторов, которые он мог выстроить в ряд и подсчитать, казалось, и не было. Просто предчувствие, бессознательная психологическая реакция. Может быть, все дело было в том, что эта планета слишком походила на Землю — нечто вроде потертой Земли. Он ожидал, что чужая планета будет по-настоящему чужой, а не бледным, неудовлетворительным повторением Земли. Более чем вероятно, другие планеты окажутся более удовлетворительно чуждыми. Надо ему спросить Элейну, сказал себе Хортон, она ведь должна знать. Странно это, подумал он, как она прошла сквозь тоннель и двинулась вверх по тропе. Странно, что на этой планете пересеклись две человеческие жизни — нет, не две, а три, потому что он забыл Шекспира. Отчего-то судьба порылась в своем мешке с сюрпризами и извлекла три человеческих жизни, на очень ограниченном промежутке времени, таком ограниченном, что они встретились друг с другом — или, в случае с Шекспиром, едва не встретились — по крайней мере, что они, все трое, вступили во взаимодействие. Элейна сейчас спустилась с Никодимусом к тоннелю и вскорости он к ним присоединится, но прежде того он, вероятно, должен исследовать конический холм. Хотя как он будет его исследовать, или что это исследование ему даст, Хортон не имел никакого представления. Но отчего-то казалось важным, чтобы он на холм посмотрел. Скорее всего это чувство возникло, сказал он себе, оттого, что холм казался здесь настолько не на своем месте.
Хортон поднялся с корточек и медленно пошел вдоль берега пруда, направляясь к холму. Солнце, наполовину взобравшееся с востока на небо, начало пригревать. Само небо было бледно-голубым, без малейшего намека на облачко. Хортон обнаружил, что размышляет, на что могут быть похожи погодные условия этой планеты. Нужно спросить у Плотоядца. Плотоядец пробыл здесь достаточно, чтобы это узнать.
Хортон обошел пруд и оказался у подножья холма. Подъем был так крут, что ему пришлось взбираться почти на четвереньках, пригнувшись и хватаясь за травянистый покров, чтобы не скатиться вниз.
На полпути вверх он остановился, сердце бешено стучало. Хортон вытянулся на земле во весь рост, вцепившись руками в землю, чтобы не съехать обратно. Он повернул голову, чтобы увидеть пруд. Теперь его поверхность была не черной, а синей. В зеркальной ее черноте отражалась голубизна неба. Хортон так сильно задохнулся от карабканья, что ему показалось, будто холм вместе с ним тяжело дышит — или, может быть, что внутри холма ритмично бьется какое-то огромное сердце.
Все еще тяжело дыша, Хортон вновь поднялся на четвереньки и наконец достиг вершины. Там, на маленькой плоской площадке, увенчивающей холм, он посмотрел вниз, на другую сторону и убедился, что холм действительно был конусом. По всей своей окружности склон подымался под тем же самым углом, как и там, где Хортон только что вскарабкался.
Сидя по-турецки, он посмотрел через пруд туда, где на противоположном гребне виднелось кое-что из строений заброшенного поселения. Он попытался проследить очертание застройки, но это оказалось невозможным из-за сильных зарослей, смазывающих линии. Несколько левее находился домик Шекспира. От костра поднималась тонкая струя дыма. Хортон там никого не заметил. Плотоядец, более, чем вероятно, еще не вернулся со своей охотничьей вылазки. Тоннеля он не различал из-за углубления, в котором тот находился.
Сидя, Хортон механически выдергивал траву. Некоторые травинки выдергивались, к их корням приставала глина. «Глина, — сказал себе Хортон, — забавно». Что бы здесь делать глине? Он вынул карманный нож и, открыв лезвие, вонзил его в почву, выкопав небольшую ямку. Насколько он мог видеть, везде была глина. А что, спросил он себя, если весь этот холм сделан из глины? Нечто вроде чудовищного нарыва, выросшего давно-давно и сохранившегося до сих пор. Хортон вытер лезвие и закрыл нож, сунул его обратно в карман. Интересно было бы, подумал он, если будет время, разобраться в геологии этого места. Только какая разница? На это уйдет уйма времени, а он не собирался оставаться так долго.
Поднявшись на ноги, Хортон начал осторожно спускаться по склону.
У тоннеля он нашел Элейну и Никодимуса. Женщина сидела на валуне и глядела, как Никодимус работает. Тот держал молоток и стамеску и высекал канавку вокруг панели.
— Вы вернулись, — сказала Элейна Хортону. — Что вас так задержало?
— Я кое-что обследовал.
— В городе? Никодимус мне говорил о городе.
— Нет, не в городе, — ответил Хортон, — да и не город вовсе.
Никодимус обернулся, не выпуская молотка со стамеской.
— Я пытаюсь вырубить панель из скалы, — сказал он. — Может быть, мне это удастся. Тогда я смогу добраться до нее сзади и поработать над ней оттуда.
— А что ты будешь делать, — спросил Хортон, — если оборвешь провод?
— Там не должно быть никаких проводов, — ответила Элейна. — ничего даже близко столь примитивного.
— К тому же, — добавил Никодимус, — если я смогу отделить панель, то, может быть, смогу и отколупнуть покрытие.
— Покрытие? Ты же говорил, что это силовое поле.
— Я полагаю, — заметил Хортон, — что второго бокса не оказалось. Того, который открывает покрытие.
— Нет, — подтвердила Элейна, — а это значит, что кто-то вмешался в конструкцию. Кто-то, не желавший, чтобы кто-либо покинул эту планету.
— Вы имеете в виду, что планета закрыта?
— Полагаю, что так, — согласилась она. — Полагаю, что на других тоннелях должен был быть установлен какой-то знак, предупреждающий не пользоваться переключателем, ведущим на эту планету; но если и так, то знаки давно уж исчезли, или, может быть, они есть, но мы не знаем, чего искать.
— Даже если б вы их нашли, — заметил Никодимус, — вы, по всей вероятности, не смогли бы их прочесть.
— Это верно, — согласилась Элейна.
По тропе вразвалку приближался Плотоядец.
— Я вернулся с новым свежим мясом, — объявил он. — Как у вас здесь дела? Удалось ли вам разрешить проблему?
— Нет, — ответил Никодимус, возвращаясь к работе.
— Долгонько это у вас занимает, — заметил Плотоядец.
Никодимус опять повернулся.
— Кыш у меня из-за спины! — бросил он. — Ты меня донимаешь с самого начала. Вы с твоим дружком Шекспиром годами лодырничали, не делая ничего, а теперь ты ждешь, чтобы мы заставили это заработать за час-другой.
— Но у вас есть инструменты, — проскулил Плотоядец. — Инструменты и обучение. У Шекспира ничего этого не было, и у меня тоже нет. Казалось бы, имея инструменты и обучение…
— Плотоядец, — сказал Хортон, — мы ведь не говорили тебе, что сможем что-то сделать. Никодимус сказал, что он попытается. Тебе не давали никаких гарантий. Перестань вести себя так, словно мы нарушили данное тебе обещание. Никто ничего не обещал.
— Может быть, лучше, — предложил Плотоядец, — чтобы мы попробовали какое-нибудь волшебство. Поколдовали все вместе. Мое волшебство, ваше волшебство и ее волшебство, — он указал на Элейну.
— Волшебство не подействует, — коротко сказал Никодимус. — Если оно только вообще существует, волшебство.
— О, волшебство-то существует, — заверил Плотоядец. — Тут нет вопроса. А вы бы так не сказали? —
