Даже будь он всего-навсего из воды, это и то был бы больше, чем простой пруд.
— Но почему же беспокойство? — спросил Хортон. — Почему у тебя к нему именно такие чувства?
— Человек гордится собой из-за своего разума, — отвечал Шекспир. — Он славит свой рассудок и свою логику. Но все это новые вещи, приобретены совсем недавно. А до того у человека было нечто иное. Вот это-то иное и говорит мне, как себя чувствовать. Можешь назвать это нутряным чувством, можешь назвать это интуицией, можешь назвать это любым идиотским именем, каким захочешь. Оно было у наших доисторических предков и хорошо им служило. Они знали, но не смогли бы ответить тебе, откуда знают. Они знали, чего нужно бояться, а это, по сути дела, именно то, что должно быть у каждого вида, чтобы он выжил. Чего следует бояться, что нужно обходить, что лучше оставить в покое. Если это у тебя есть, ты выживаешь — если нет, то нет.
— Это твоя душа говорит со мной? Твоя тень? Твой призрак?
— Ответить мне сначала вот на что, — отвечал череп, стуча челюстями, в которых недоставало двух зубов. — Ответь мне, что такое жизнь и что такое смерть, и тогда я отвечу тебе насчет души и тени.
23
Череп Шекспира висел над дверью, ухмыляясь на них сверху вниз — а за миг до того, сказал себе Хортон, он не ухмылялся. Он говорил с ним, как мог бы говорить другой человек. Это было странно, но ужасно это не было, и он не ухмылялся. Два его выпавших зуба были не более, чем два выпавших зуба, но теперь они придавали черепу макабрическое выражение, которое вызывало неуютное чувство. Опустилась вечерняя дымка и отблеск костра отражался в полированной кости, так что могло показаться, будто челюсти все еще движутся и чудилось, будто глазницы моргают вместо утраченных глаз.
— Ну, — сказал Никодимус, глядя на бифштексы, — эта история с божьим часом плачевным образом вмешалась в мою готовку. Эти куски мяса сгорели чуть ли не вхруст.
— Все в порядке, — утешил его Хортон. — Я, правда, люблю еду слегка недожаренной, но это не так уж важно.
Элейна рядом с Хортоном словно бы вышла из транса.
— Почему вы мне не сказали? — спросила она обвинительным тоном. — Почему вы не дали мне знать, на что это будет похоже?
— Это невозможно, — сказал Плотоядец. — Как можно описать, когда кишки съеживаются…
— На что же это было похоже? — спросил Хортон.
— Страшно, — ответила она. — Но и удивительно. Будто кто-то поднял тебя на какую-то космическую горную вершину, и вся вселенная простерлась перед тобой — во всем своем величии и диве, и во всей грусти. Вся любовь и ненависть, все сострадание и безразличие. Стоишь там, хрупкий и обдуваемый ветром, несущим миры, и вначале ты одинок и смущен, словно ты там, где должен быть, но потом вспоминаешь, что не домогался попасть туда, но кто-то тебя туда принес, и тогда все становится нормально. Ты знаешь, на что ты смотришь, и выглядит это совсем не так, как ты бы себе представил, если бы, конечно, ты когда-нибудь мог вообразить, что увидишь это, чего, само собой, никогда не было. Стоишь там и смотришь на это, сначала без всякого понимания, а потом, постепенно, начинаешь постигать совсем немного, словно кто-то рассказывает тебе, что здесь к чему. И наконец начинаешь понимать, пользуясь при этом истинами, о существовании которых даже не знал, и ты уже почти готов сказать себе: «так вот оно как», а потом, прежде, чем ты успеваешь себе это сказать, все пропадает. Как раз тогда ты чувствуешь, что готов ухватить в этом какой-то смысл, тут-то все и пропадает.
Так оно и есть, подумал Хортон, — или, по крайней мере, так оно было. Но на этот раз для него это было иначе, как и писал Шекспир: это может быть и иначе. А в чем логика этого отличия, причина этой разницы?
— На сей раз я измерил длительность, — сказал Никодимус. — Это продолжается чуть меньше четверти часа. А как долго оно кажется?
— Дольше, — ответила Элейна. — Кажется, что оно длится вечно.
Никодимус вопросительно посмотрел на Хортона.
— Не знаю, — сказал Хортон. — У меня не особенно четкое чувство времени.
Разговор с Шекспиром длился не слишком долго, но когда он пытался по памяти подсчитать, сколько он пробыл на бобовом поле, то не мог даже толком сделать этого.
— Для вас это было так же? — спросила Элейна. — Вы видели то же, что и я? Вы это не могли описать?
— На этот раз все было по-другому. Я возвращался в детство.
— И все? — продолжала расспросы Элейна. — Просто вернулись в детство?
— Все, — ответил Хортон. Он не мог заставить себя рассказать о разговоре с черепом. Это бы странно звучало и, более, чем вероятно, Плотоядец ударился бы от такого рассказа в панику. Лучше уж, решил он, просто оставить это без внимания, пока.
— Чего бы я хотел, — заметил Плотоядец, — это чтобы божий час рассказал нам, как починить тоннель. Ты вполне уверен, — обратился он к Никодимусу, — что не можешь продвинуться дальше?
— Не представляю себе, как, — ответил Никодимус. — Я пытался убрать с пульта управления покрытие, и это оказалось невозможно. Я пытался продолбить путь в скале, и камень оказался твердым, как сталь. Зубило от него отскакивает. Это не просто обычная скала. Она каким-то образом претерпела превращение.
— Мы можем попробовать волшебство. Между нами четырьмя…
— Я волшебства не знаю, — заявил Никодимус.
— Я тоже, — поддержал Хортон.
— Я знаю кое-что, — ответил Плотоядец, — и, может быть, миледи.
— Какое волшебство, Плотоядец?
— Волшебство корешков, трав, волшебные пляски.
— Это же примитивно, — сказала Элейна. — Они должны слабо подействовать.
— Все волшебство примитивно по самой своей природе, — сказал Никодимус. — Оно есть стремление невежд к силам, существование которых подозревают, но в которых никто не уверен.
— Не обязательно, — сказала Элейна. — Я знаю народы, у которых есть действенное волшебство, на которое можно рассчитывать. Основано оно, я полагаю, на математике.
— Но уж не на нашей математике, — сказал Хортон.
— Это верно. Не на нашей.
— Но вы сами не знаете волшебства, — предположил Плотоядец. — Вы его отвергаете самым пренебрежительным образом. Все вы фыркаете над моим простым волшебством, над корнями, ветками и листьями, и считаете, что говорить тут не о чем. Потом вы мне рассказываете о другом волшебстве, у которого был бы шанс подействовать, которое могло бы открыть тоннель, но этого волшебства вы не знаете!
— Опять-таки, — повторила Элейна, — я очень сожалею. Я бы хотела ради тебя, чтоб у меня было волшебство. Но мы здесь, а оно в ином месте, и даже если бы я могла отправиться на его поиски и найти тех, кто смог бы с ним справиться, то не уверена, что могла бы заинтересовать их таким проектом. Ибо они, несомненно, оказались бы очень подозрительным народом и не из тех, с кем легко говорить.
— Никому нет дела, — с чувством произнес Плотоядец. — Ни черта. Вы все трое можете вернуться на корабль…
— Мы опять придем к тоннелю поутру, — пообещал Никодимус, — и посмотрим еще разок на него. Может, заметим, что-нибудь, что мы упустили. В конце концов, я все время потратил на панель управления и никто не уделил внимания самому тоннелю. Мы можем в нем что-нибудь найти.
— Вы это сделаете? — переспросил Плотоядец. — Вы это вправду сделаете для доброго старого Плотоядца?
— Да, — ответил Никодимус. — Для доброго старого Плотоядца.
