слова Пушкина (передам вольно): «…Многое в нашем Отечестве меня не радует, но я никогда его не променяю ни на какое другое».
Вторым делом он спросил, сколько я зарабатываю? (не что пишу, а именно сколько зарабатываю), и сообщил, что у него получается больше и скоро будет еще больше. Потом сказал, что его стихи лежат в «Детгизе» и попросил позвонить Роману Сэфу, чтобы тот дал положительный отзыв. С Сэфом мы приятели с большим стажем — познакомились еще когда я вернулся из армии, а он из лагеря, где сидел, по его словам, «за антисоветскую деятельность», но если я еще долго топтался на месте, то Сэф сразу (понятно, через «своих») рванул к успеху, и к моменту моего ходатайства за Успенского, уже считался величиной (ясно, дутой). На мой звонок он ответил то, что по сути дела и должен был ответить:
— Леня, дорогой! Ты напрасно печешься об Успенском. Если мне понравятся стихи, я так и напишу, если нет — зарублю (к сожалению, это был последний порядочный жест Сэфа; в дальнейшем он полез во власть и только и думал о своей карьере).
Спустя некоторое время в журнале «Детская литература» я сделал рисунок «Крокодила Гены», которого Успенский тогда написал. Видимо рисунок Успенскому пришелся по вкусу — вскоре я узнал, что он рьяно настаивал в «Веселых картинках», чтобы именно я иллюстрировал его вещи… Тогда у нас была общая компания, где мы встречались и болтали о всякой всячине…
Все это было в нашей молодости. С тех пор, благодаря неимоверной энергии и пробивным способностям, Успенский и пошел в гору, закончив триумфальным взлетом — собственным издательством, где издал десять томов(!) своих сочинений. Но как сказал тот же Мазнин, и я с ним совершенно согласен, из этих десяти томов надо составить один со стихами и повестью «Про дядю Федора» — остальное так, чепуха, можно забраковать как мусор — пусть это ест моль. Это остальное — «игровая» литература, которая просто веселит и не несет никакой смысловой нагрузки. Между тем, как известно, дети через игру познают мир, и серьезный писатель не может это не учитывать; другими словами, здесь одними хохмами не обойтись. Ну как поставить рядом живописного «крокодила» Чуковского и безликого «Гену» Успенского? И вообще, пустая развлекательность не в традициях русской детской литературы. Всяким «приколам» и «смешинкам» далеко до жизненных, подлинных вещей наших классиков. Как говорил поэт Одоевский, «талант — это поручение предыдущих поколений» (отвечаю только за смысл), и тех, кто отмахивается от предшественников, не может считаться истинно русским писателем, так я думаю.
Как-то я прочитал Успенскому свой рассказ «Праздники», где герой — мальчишка огорчен, что в году всего один день рождения и стал выдумывать себе праздники.
— Хорошо, — сказал Успенский. — Только надо короче: «жаль, что день рождения только раз в году…». Вообще я люблю тебя почитывать, всегда настраивает как-то…
Через неделю у его приятеля Тимофеевского появилась известная песня. Такое действо — состряпал песню и никаких гвоздей! Ничего не хочу утверждать, но странное совпадение.
Когда бы я ни встречал Успенского, он, очумелый попрыгун, куда-то несся, его постоянно ждали и там и сям — прямо разрывали на части этого маленького стремительного человечка («еврейчик-живчик, ястребок», — говорили о нем художники). По словам Успенского, ему вечно кто-то мешал, вставлял палки в колеса; он, как и Коваль, повсюду, с выражением глубочайшей серьезности, говорил, что его зажимают. Между тем, у них напечатано все — абсолютно все, что они написали; их издавали (и издают) больше всех из нашего поколения. Зажимали! Что тогда говорить о Цыферове и Сергиенко, и нас с Мазниным, у которых половина написанного лежит в столе?! В свое время Успенский с Ковалем ходили к секретарю Союза писателей Ильину, чтобы тот помог им издаваться за границей(!). Ильин помог.
Успенский жаловался не только на редакторов, но и на плохие условия для работы (хотя, кроме квартиры и мастерской, имел дома на Клязьме и под Переяславцем). А ведь настоящий мастер ни на что не ссылается и не жалуется — писать-то можно и за кухонным столом и во дворе на лавке (Хемингуэй, как известно, писал и в кафе, а многие истинно русские писатели всегда были независимы от материальных благ).
Как-то случайно напоролся на Успенского на улице, и он сразу задергался, словно у него случился приступ эпилепсии:
— …Пробиваю свои книги в Финляндии, делаю мультфильм, работы полно. Извини, бегу…
В другой раз мы встретились в поликлинике; я лечил язву желудка, он пришел за справкой для покупки оружия.
— …Дом на Оке под Рузой строю (третий!), — сообщил Успенский. — Вот хочу ружье купить… (для охраны?).
— Сам строишь дом-то? — спросил я.
— Ну, как сам?! Рабочие делают под моим руководством. Трачу на это время.
Как-то, еще во времена нашей молодости, я взял у Успенского немного денег в долг (совсем сидел на мели), потом звоню ему: «могу отдать» — говорю.
— Отдай секретарю Толику. У меня дел по горло, не могу с тобой встретиться.
Я отдал деньги его секретарю (известно — связному с КГБ), но при встрече Успенский меня спрашивает:
— Ты деньги Толику отдал?
Это спрашивает он, богатейший из богатых моих дружков. И что? Какую-то ничтожную сумму (на два блока сигарет).
— А-а, отдал, ну хорошо. Нет, я ничего. Просто так спросил.
Я уже сказал, что суматошный Успенский не говорит, а выдает тьму нервных, обрывочных фраз (слова наскакивают друг на друга, некоторые он вообще проглатывает), за этим угадывается разбросанность его характера, ведь в манере говорить, как нельзя лучше, проявляется весь человек. Например, Снегирев был немногословен и, несмотря на его выходки, всегда чувствовалась основательность его натуры. Цыферов говорил спокойным, ровным голосом, что означало душевную уравновешенность, так мне кажется. Ну, а цветистые речи Мешкова выявляли художественного оригинала — это уж точно. Повторюсь, в говорильне Успенского явно проглядывает его суетливость, вечная мельтешня, вокруг него постоянно какая-то лихорадочная атмосфера. Возникает вопрос — такие люди могут создавать что-то капитальное?
Безусловно, Успенский пройдоха, ловкач и скандалист, все его поведение рекламное, публичное. Не лез бы в экран телевизора, не вел бы дурацкие передачи с анекдотами, не выпячивался бы, сидел бы на даче тихо, без шума писал бы стихи — остался бы в памяти неплохим детским поэтом, а так больше останется шоуменом. Ко всему, есть что-то противное в людях, которые постоянно лезут на публику и к власти (Успенский видит себя в кресле Михалкова), ведь большой мастер, как правило, скромен.
Как-то ко мне в изостудию Успенский привел свою дочь, сам уселся на стол, начал балагурить с детьми — это он умеет, знает массу загадок и развлекалок (одно время, вслед за Чуковским, собирал детские «перлы»); он прирожденный воспитатель — этого у него не отнимешь, в общении с детьми проявляются его неплохие качества. И здесь его словесный набор как нельзя кстати. На нашу выставку детских рисунков он привез три свои книжки, поднял их над головой.
— Одну подарю самому смелому из вас, вторую — самому умному, третью — самому талантливому.
К нему полетела вся студия.
Так же, как с детьми, Успенский неплохо общается с животными, которых во множестве держит за городом. Бесспорно, дети и животные — некоторая (но не существенная) часть его жизни. Жаль только, что в творчестве он пошел не по пути Носова и Бианки, а открыл что-то вроде детского филиала КВН. Впрочем, такова его природная суть.
Успенский уже глубоко немолодой — попросту старый гриб, а все суетится (его старческая болтливость перешла в нахальство), вокруг него прямо кипящий, бурлящий воздух (и как выдерживает такой бешеный темп?), а внутри его постоянно горит костер (и чем только поддерживает пламя?), но сколько бы он ни пробивал своего Чебурашку (на конфетах, зубной пасте) — это мертворожденный образ, полузверюшка без характера (так же, кстати, как и Мурзилка — с детства не могу понять, кто такой?). У меня, может, начисто отсутствует воображение, но за долгие годы работы в «Веселых картинках» и «Мурзилке» я не раз просил собратьев объяснить мне, что это за персонажи — внятного ответа не получил. Ну, разве можно Чебурашку сравнить с Буратино, Винни-Пухом или любым героем Андерсена? Уж если на то
