Что и говорить, с нервишками у нашего друга дела обстоят плоховато. Случалось, в нем прорывалась какая-то застарелая злость и его внезапная грубость переходила в хамство. Так на дне рождения Тарловского, когда все наши были в сборе и, уже, прилично приняв, над чем-то смеялись, он, восседая между виновником торжества и Шульжиком, вдруг сверкнул глазами, скорчил злую гримасу и пошел в атаку — точно взбесившийся слон, начал топтать «демократов» (по делу, естественно, только не вовремя), и резко, с вызовом закончил:
— …Сейчас время всяких Шульжиков, время изворотливых, ухватистых!
Это было как гром среди ясного неба. У Шульжика нервы тоже не стальные, но он не полез в бутылку — лишь красочно изобразил негодование, всячески показывая, что сдержанность на оскорбления не слабость, а наоборот — признак внутренней силы, но тут вмешались мы и замяли дело.
Кстати, и недавно на мой день рождения Мезинов, дурья башка, сделал смертоубийственный выпад — вновь окрысился на Шульжика — ему, поддатому и раскаленному, не понравилась шутка про секретаря парткома и что «у Тарловского вытягивается лицо, когда у друзей выходят книжки» — он, раздолбай, не справился со своими чувствами и начал бушевать, пулять матом (при незнакомых женщинах), и вновь нам пришлось улаживать конфликт — с трудом уладили, но Мезинов еще долго сопел, не мог восстановить душевное равновесие.
Такие сложные человеки мои дружки, такие горячие головы — из-за чепухи накручивают себя, на пустом месте создают миражи и буйствуют, отчаянно сражаются с этими самыми миражами. Можно сказать, вся их жизнь — сплошной боевик с редкими перемириями, но с многочисленными любовными приключениями.
С начала «перестройки», когда литераторов перестали печатать, и я оказался в полном безденежье и влез в долги, Мезинов выручил меня — дал проиллюстрировать книжку стихов для детей, но расплатился со мной довольно странно. Вначале твердо объявил:
— Деньги получишь недели через две.
Обычно он предельно точен, а здесь прошло два(!) месяца, но звонка нет (потом-то он говорил, что никакие не два месяца, а три недели, но те, кто бывал в полном безденежье, мне поверят, ведь в таком положении считаешь каждый день). Я позвонил ему:
— Леш, — говорю, — ты хотя бы дал знать, до какого числа задерживаешь деньги, я ведь кредиторам дал слово, что верну в день, как мы договорились. Если что в издательстве не клеится, не тяни, скажи, как есть.
— Пошел ты туда-то! — отчеканил сумасброд Мезинов (похоже, у него прямо вскипела кровь). — Как будут деньги, так и выплачу, а работу больше не получишь.
Так и сказал, неврастеник чертов! И чем вздумал меня пугать?! Да, я всю жизнь без заказной работы, только перепадает от случая к случаю. И вообще, мы уже не в том возрасте, когда можно чем-то запугать друг друга. Я понял, что у него в издательстве дела неважные, но не понял — к чему ерепениться, не сказать так, мол, и так, чего на мне-то срывать злость? И это «больше не получишь»! Экое преступление я совершил. Не скрою, я разозлился на него, неотесанного дурилу.
Через десять дней (а я все считал эти проклятые деньки, все упрашивал кредиторов «подождать чуть-чуть») мы случайно встретились в ЦДЛ (Мезинов шел в ресторан, я — в нижний буфет за своей «соточкой», которую мне буфетчицы давали в кредит, благо вместе с ними получал зарплату — мизерную за изостудию).
— Привет! Привет! — мы обменялись рукопожатиями и каждый направился в свою сторону.
Внезапно Мезинов, как бы вспомнив что-то, окликнул меня, вытащил из кармана брюк сто долларовую купюру.
— Вот, возьми половину гонорара.
Как-то нехорошо это выглядело — вроде я вот так, между делом, получил подачку. Так деревянно он, считающий себя «тонким», поступил.
У него бывают заскоки, когда он отбрасывает всякие нюансы в общении и рубит с плеча. Но иногда и сглаживает ситуацию «тонкостями». Помню, своей разгромной рецензией довел В. Разумневича до слез. Тот причитал:
— …Зачем ты это написал? Ну, сказал бы при встрече, зачем писать? Как ты мог?! Что я тебе плохого сделал?! Ты сломал всю мою жизнь!
— Ну, что ты в самом деле, успокойся! — миролюбиво проговорил Мезинов. — Не бери в голову. Что за обиды? Рядовая рецензия, и внутренняя. Ее никто и не увидит. Ну, согласись, вещь-то у тебя не получилась… А в печать я напишу о твоих лучших работах…
Ладно, пойду дальше. О чем я говорил-то? Память иногда отшибает. А, ну да, о своем гонораре. Оставшийся гонорар я получил вскоре, как и подобает — Мезинов позвонил, мы встретились, отметили совместную работу и мои стариковские упреки почти улетучились; они улетучились бы совсем, если бы он сказал: «Знаешь, я тогда был на взводе, так что не держи зла» — или что-нибудь в этом духе, выразил бы хоть частичную повинность, но он, дуботряс, ничего такого не сказал — не хватило мозгов и душевности.
Этот эпизод единственно неприятный за всю нашу многолетнюю дружбу — он, если употреблять литературные красоты в духе Мешкова, как баллон с ядовитым газом в саду, благоухающим розами. Понятно, обиды я не держу — всякое бывает, наверняка в те дни Мезинов просто ходил раздраженный, ну и нервишки подвели, с каждым случается, тем более с такими горячими мужиками, как он.
Старине Мезинову я показывал все свои первые рассказы и он, тертый калач, поднаторевший в правке (читает все и всех, от корки до корки), долго валандался с моими бумажками, а потом воспламенялся и обрушивал на меня ураганную ругань с непотребной лексикой:
— …Где ты, идиот, видел таких баб? — горланил с испепеляющим взглядом. — Ты что, это спьяна накатал? Не рассказ, а схема. Такую тему запорол!
Давил на меня страшно; бывало, пригвоздит к позорному столбу и доволен, болван. А мне каково? Становилось не просто не весело, я испытывал какое-то внутреннее умерщвление. Ну а после моих исправлений, Мезинов на полях черкал: «Это другое дело. Неплохо, даже хорошо». Что обидно, прочитав мою повесть «Утренние трамваи» (единственная вещь, которую я тогда написал не только ради забавы, но и вложил в не душу и считал предметом своей гордости), Мезинов прислал мне нечто, вроде рецензии (с потугой на энергичное стихотворение в прозе — на него напало вдохновение), где явно просматривался вопрос: на кой хрен все это написано?
Мезинов прочитал повесть еще в рукописи, а поскольку я безоговорочно верил ему и все принимал буквально, сразу посчитал, что потерпел сокрушительное поражение, запихнул свой «душевный труд» в дальний ящик и несколько месяцев бумагу не марал. Но потом мать все же уговорила меня отнести рукопись в издательство. «Трамваи» вышли в «Молодой гвардии» и понравились даже тем, для кого я был полный ноль (книжку даже перевели на английский язык).
Кстати, позднее травленый зверь Приходько по всем статьям громил у меня то, что мне казалось удачным, а нахваливал явную чушь. Такая неразбериха. Ну, короче, теперь, под старость, я продолжаю выслушивать отзывы друзей, но уже не разинув рот, как раньше; иногда даже защищаю свое «детище». Это, естественно, раздражает моих «рецензентов», они повышают голос, рявкают на меня — похоже, ханурики, настроились до конца наших дней учить меня уму-разуму (вот если бы и к себе относились так же беспощадно! Теперь-то я понимаю — им самим еще есть чему поучиться, вспомнить заповедь Гоголя: «Сначала образуй себя, потом учи других»).
Между тем, я и сам уже почти безошибочно чувствую, что получилось, а что нет. Жаль, поздновато этому научился, когда уже накатал кучу ерунды. И жаль друзей, которые корпели над моей писаниной — за что им, само собой, огромнейшая благодарность! Ну, а чужие произведения теперь я оцениваю очень просто; спрашиваю себя — могу так или нет? Если точно знаю, что не могу, считаю вещь талантливой.
Как и у всех нас, у Мезинова есть несколько примечательных особенностей. Первая заключается в том, что он поддерживает всех несчастных, неудачников, проталкивает тех, кого не печатают, кто сидит без работы (обеспечивал работой не только меня, но и Мазнина и Тарловского), но если кто-то преуспевает и о нем прожужжали все уши — начинает его ругать (повторяю, по этой части он мастер; разделывал под орех С. Иванова и Успенского, и Сергиенко, но последнего и хвалил). Как-то он жестко разбирал (по косточкам) Коваля, а я возьми и брякни:
