— Ты совсем спятил! Они ж в самом деле бандиты. Сказали: «этого сразу замочить, или потом?». Один из них Отари Кантаришвили. Я его оформил своим секретарем. Мне надо для дела.
Я не занервничал — вот еще! — наоборот, взглянув еще раз на дружков моего друга, почему-то почувствовал себя сильным и очень порядочным (вот пьяная голова!).
Эх-хе-хе! С кем только не общается мой друг, бесшабашный удалец и мошенник, бегущий по острию ножа, болтающий об идеалах и одновременно занимающийся нелегальным бизнесом. Кушак, Яхнин, да и многие другие экономно расходуют свой талант, а Шульжик свой транжирит бездумно, направо и налево; его жизнь — какой-то рваный бег к непонятной цели. Повторяю, он уже старый черт, а все не утихомирится, все геройствует; он мужичок редкой закваски, в нем идет постоянное брожение, у него энергии — хоть отбавляй! Словно Карлсон, он летает по городам и странам, живет одновременно в Кельне и в Москве, в Германии имеет цех по переработке рыбы, а его филиал в Подмосковье; из Германии, повторяю, пригоняет машины — туда везет картины уличных художников (агитирует и меня «заняться копиями» — только этого мне не хватало на старости лет!). И корчит из себя крутого: катает с пистолетом, рассказывает, как воюет с рэкетирами… Такой разухабистый храбрец!
В Кельне Шульжик воспитывает внучку, в Москве для детей пишет приключения своего знаменитого поросенка «Фунтика» и опять, неугомонный, строит — на этот раз третью дачу (две предыдущие продал, чтобы отдать долги сына, талантливого парня, которому долго не везло в личной жизни; сейчас-то купается в счастье. Кстати, у них с отцом сложные отношения: то ругань — «Ты что, козел?» «Нет, это ты козел!» — то братство с легким подтруниванием друг на другом). К слову, многих из нас наши дети не радуют (в том числе и внебрачные, которых мы умудрились заиметь), но внуки радуют всех без исключения.
Однажды на последней дачной стройке Шульжика мы отмечали его день рождения, вернее — только посетили стройплощадку, а обмывали событие на соседней роскошной, но чересчур эстетской, даче его соседа и друга конферанса Сергея Дитятева, с которым он еще служил в армейском ансамбле. Дитятев (настоящая фамилия Блюмин) сильно уступает нашему другу в острословии, но имеет огромный запас смешных историй, вроде той, как антисемит администратор филармонии Хабаровска частенько ворчал: «Что вы все повторяете — Блюмин, Блюмин?! Вот у вас же есть хороший конферанс Дитятев!».
Тот вечер на даче был прекрасен во всех отношениях, вот только Дитятев со своим болезненным отношением к чистоте перебарщивал — постоянно вытаскивал тарелки из-под носа и бежал их мыть — прямо не расставался с тряпкой и щеткой. Но особенно запомнилось купание в лесном озере — таком прозрачном, с такими изысканными растениями, что казалось, в нем водятся золотые рыбки. К сожалению, вскоре Дитятеву пришлось продать дачу, чтобы компенсировать ущерб соседям по дому — делая евроремонт в своей городской квартире, он сильно затопил нижние этажи — но с этой потерей он расстался спокойно, чуть ли не весело — как и Шульжик, он смотрит на мир широко. Ох уж эти богатеи! — разве их можно понять?!
В другой раз мы с Тарловским застольничали в недостроенных «балках» Шульжика, но от хилого интерьера вечер не стал менее впечатляющим. Наш друг, как всегда, блистал: чихвостил рабочих, которые не столько строили его дом, сколько разворовывали материалы и пьянствовали (как и на предыдущих двух дачах, но в нашем товариществе я хотя бы присматривал за строительством), при этом, красочно расписывал махинации и увертки работяг (ведь сам был отменным комбинатором), прошелся по нашим общим дружкам, читал «Последние приключения Фунтика»… Кстати, я думал, ему все дается легко — не тут-то было — его горячая рукопись представляла собой длиннющую гармошку с заплатками-вставками и сносками-клапанами.
Сейчас на «Фунтика» у Шульжика договор — он должен написать десять книжек; когда они выйдут, у него будет целое собрание сочинений. Половину он уже написал — как всегда мастерски. В книжках полно смешных ситуаций и диалогов, жаль только нет той поэзии, которая была в его стихах, не говоря уж о Блоковской «дальней идеи». И жаль вдвойне, что он этого не понимает, хотя для блезира и отмахивается с преувеличенным безразличием:
А-а, все это коммерция! (но делает все, чтобы рекламировали Фунтика с помпой и выбивает приличные денежки за своего героя, и собирается издавать журнал «Фунтик». По этому поводу я сказал: «Ну, тогда мы с Марком Тарловским работой будем обеспечены». «Ага! — бросил Шульжик. — Вы будете разносить журнал по киоскам»).
Долгое время Фунтика и его друзей рисовали супруги Солины, но недавно Шульжик с ними разругался и отдал тексты другим художникам, которые немного использовали прежние образы (приодели их в новые одежды); затем появилась статья: «Руки прочь от Фунтика!». Теперь наш герой ходит по судам, пишет грозные статьи на Солиных.
Сейчас мой друг бесцеремонно кромсает классику, пишет про «Доктора Ай Боллита»(!), где вместо Бармалея «Бармен Налей»(!). Этот вольный коммерческий пересказ он считает самостоятельным произведением, и с радостным блеском в глазах пересказывает мне один смешливый эпизод за другим, и невдомек ему, что его выдумки мало чем отличаются от легковесного формального юморка «цеховиков» эстрадников.
Естественно, я злюсь на него, и жду, когда он, дедок, остепенится, перестанет искать приключений на свою башку и начнет писать не от случая к случаю, а постоянно, и напишет что-то в духе своих ранних вещей. Наверно, не дождусь, ведь он, тронутый, встал на путь, с которого не сворачивают. И как ему, умнику, не жалко тратить время на борьбу за благополучие — все необходимое-то у него давно есть? Ведь в нашем возрасте уже ясно — ни одно богатство не стоит того, чтобы на него ухлопывать жизнь. Вспоминаю, лет десять назад он мне говорил:
— Надо ж! — у нас с тобой разный уровень жизни (в смысле доходов; это он еще мягко сказал; обычно о безденежных отзывается категоричней: «у него ведь в руках пусто»), но одинаковый образ жизни (понятно, не совсем одинаковый, но близкий).
Чуть позднее, в нашей компании бросил на меня густую тень:
— …Мы все хитрецы, все играем в жизни, но Ленька нас всех перехитрил (мол, пьянствовать пьянствует, но дело знает четко — втихую накатал сотню рассказов, и мы, мол, потратили массу сил, чтобы пробить книги, а он спокойненько напечатался за свой счет).
Шульжик, конечно, преувеличивал мои способности, и вот ему моя гневная отповедь: никакого ловкачества здесь нет, я никогда и не скрывал, что пишу в перерывах между выпивками, а особенно об этом не болтал, потому что особенно и не спрашивали, да и, в сущности, хвастаться нечем. Что касается издательств, он сам сказал «сейчас литература никому не нужна»; а в журналах, как и прежде, надо иметь знакомых. Да и как-то глупо и бессмысленно в нашем возрасте обивать издательские пороги — естественно встанет вопрос — почему мы вас не знаем? Если вы за тридцать-сорок лет писательства остались без имени, то какого черта приперлись на старости лет? Ну, а как я напечатался за свой счет, уже говорил — когда разменял квартиру и получил доплату.
Последнее время мы чаще встречаемся втроем: Шульжик, Тарловский и я; выпьем в нижнем буфете, поговорим пару часиков и Шульжик прощается:
— Все, хоп! Я поехал. Дела!
— Куда ты все несешься? — как-то буркнул я, и дальше, в духе черного юмора, решил пошутить: — Учти, в нашем возрасте каждая встреча может быть последней!
— Когда ты умрешь, мне будет грустно, — откликнулся наш доблестный друг. — Без тебя ЦДЛ — не ЦДЛ, — и подмигнул Тарловскому.
Шульжик особенно артистичен в обществе женщин; слабый пол, задыхаясь, верещит от его хохм и анекдотов, которыми, повторюсь, он нашпигован под завязку. Женщины считают его «самым веселым и остроумным».
Некоторые мужчины не отстают от женщин, но ценят в Шульжике нечто другое. Он сам рассказывал:
— Отдыхал у моря. По пляжу ходил кавказец красавец брюнет. Отдыхающие женщины пожирали его глазами и стонали от избытка чувств. Но брюнет не обращал на них внимания, а вот мне отвесил комплимент: «Какой сладкий пупсик!»
В отличие от многих литераторов, которые при женщинах стараются не упоминать о своих женах, Шульжик всегда говорит о своей Вере с теплотой:
— Она выдающаяся женщина, ведь тридцать лет терпит меня… Она единственная женщина, которая
