Хабаровске, а Постников предложил мне иллюстрировать книжки его детских стихов (до сих пор помню некоторые наизусть, а «Жил да был бегемот» считаю должен войти в детские энциклопедии). Позднее, перебравшись в Москву с женой и сыном, энергичный Шульжик сразу вошел в комиссию по драматургии (при Министерстве культуры) и в комиссии (при Союзе писателей) по распределению жилья, автомашин и талонов на продукты питания. Понятно, у этих кормушек сидели одни прохиндеи из числа «богоизбранных». Шульжик откровенно и грубо их припугнул, заявив, что знает про их махинации (в частности Рейжевского, которому место было в тюрьме, а не в руководстве писательского Союза) и, само собой, быстро получил и квартиру, и машину, и мешок талонов (уже тогда он везде со всеми держался раскованно, свободно, без всяких провинциальных комплексов). Но и обосновавшись в столице, мой друг не терял связь с Хабаровском, и я по-прежнему иллюстрировал его книжки (одну с пьесами).
Здесь необходимо отступление. Каждому ясно, в детской книге писатель и художник соавторы, и в этом деле главное — попадание, общность взглядов и вкусов, что и приводит к хорошему результату. Но так бывает не всегда. Случается, художники, олухи, лезут в текст, говорят, что «иллюстративно», что «не иллюстративно», где не мешало бы сократить, добавить… Некоторые писатели руководствуются заповедью Заболоцкого: «любите живопись поэты» — и любят так, что навязывают, остолопы, свое в оформлении, настаивают на переделках, а особенно остолопистые — и на замене художника. И это при том, что и те, и другие не новички в общем «котле». Идиоты! Полные идиоты и настырные невежды! Среди писателей этим отличаются Успенский, Кушак, Козлов. Иногда что-то вякает Мазнин. Но все рекорды бьет Яхнин — повторяю, этот гусь просто мучает бедных художников: въедливо рассматривает (чуть ли не на просвет) каждую загогулину, ежедневно расспрашивает про каждый штрих и мазок (считает, главное не товар, а его броская обертка).
Я вспоминаю послевоенные скромные издания (на желтой газетной бумаге) Пушкина, Гоголя, Лескова и гневно осуждаю вылазки своих, как бы взыскательных, на самом деле нахальных дружков. Они, старое дурачье, дожили до пенсии, но не усекли, что большинство художников мало смыслят в технике литературного письма, а писатели, как правило, ничего не петрят в тонкостях оформления. Но вот самоуверенные болваны! — и те и другие считают, что смыслят и петрят, и еще как! Я уж не говорю о том, что мастера должны доверять друг другу. Предложил тебе писатель иллюстрировать его рассказы — считай за честь, и бережно относись к тексту, а если ты писатель — подписывай рисунки не глядя, будь благодарен, что твой текст расцветил мастер, дал свое (может отличное от твоего) видение.
Вот сейчас вспомнил, как Коваль в ресторане ЦДЛ высказывал недовольство Рубену Варшамову за рисунки к «Шамайке», бурчал долго, нахраписто, ведь считает себя мастером живописи (вот и делал бы сам! Кстати, иногда пробовал — получалась фигня); Варшамов отбивался, как мог, а я встревал — вворачивал приблизительно то, что сказал выше. Мы чуть не разругались, хорошо, что на столе стояла бутылка — она в конце концов разрядила обстановку. Самое смешное — все это не преувеличения, это голая правда.
Теперь вернусь к Шульжику. В отличие от всей вышеперечисленной братии он поднялся над самим собой. Когда я сделал его первую книжку стихов, он сказал:
— Рисунки хорошие, но обложка так себе (обложка, действительно, была плохой, но в то время лучше я и не мог сделать).
В следующий приезд из Хабаровска Шульжик обнял меня:
— Знаешь, наши художники убедили меня, что обложка нормальная. Зря я наговорил тебе глупостей. Больше никогда не буду лезть в оформление. Я понял: писатель и художник смотрят на одни и те же вещи по-разному.
Шульжик обременен излишними талантами, он многогранен, как десятиборец. В молодости со знакомой художницей спускался на лодке по таежной реке (когда я слушал его обжигающие рассказы об огромных порогах, огромных тайменях и прочих огромностях, мои походы по рекам средней полосы казались детскими забавами; хотя, наверняка, в его рассказах было полно и выдумки, скорее всего он такой же таежный турист, как Снегирев, ведь настоящий мастер виден издалека, а наш герой на своем дачном участке выглядит далеко не мастеровитым; больше того — кажется, у него вообще руки растут не из того места). В то же время Шульжик учился на высших литературных курсах, с эстрадниками делал новогодние представления во Дворце съездов, Доме работников искусств и Доме кино (и сейчас делает, и, чтобы получить такие заказы, подключает всесильных знакомых). В зрелости он писал прозу, стихи и пьесы (одно время с Мазниным); параллельно строил дачи, точнее строили рабочие под его присмотром (одну дачу в товариществе писателей, другую в товариществе актеров — и там и там состоял в поселковым правлении) и гонял на машине между участками, и все подбивал меня купить в складчину списанный речной трамвай (где-то в Хабаровске), перегнать его к нам, на Истринское водохранилище, чтобы отдыхать на широкую ногу — вот коммерческая голова!
И сейчас, в старости, мой мордатый друг не угомонился; даже наоборот — все сильней раскручивает свой созидательный маховик, хотя временами театральным жестом хватается за сердце, при этом путается, забывает в какой оно стороне, ведь здоров, как бык (пожалуй, он единственный из моих дружков, который долгое время даже не знал, что такое простуда).
Шульжик, как никто, заботится о часто болеющей жене: достает редкие лекарства, выписывает массажисток (заодно и свои мышцы приводит в порядок, хотя, повторяю, у него здоровье, как у беловежского зубра, ведь он не курит и старается много не выпивать, но все же выпивает, даже за рулем, «у меня принцип, — говорит с бравадой, — я за рулем пью»).
Каким-то непонятным образом он, всеядный шустряк, успевает читать все новинки, смотреть все телепередачи. Раньше летом выкраивал время, чтобы со знакомой слетать к морю, и с приятелем прокатиться на собственном катере по Ново-Мелковскому отрезку Волги; теперь с женой гоняет на машине во Францию и Испанию. И, разумеется, по вечерам забегает в ЦДЛ, чтобы пообщаться с собратьями по перу (как же без них?), и при этом щедро, с показной небрежностью угощает всех знакомых и незнакомых. Он легко и красиво транжирит деньги (особенно на людях), всем дает в долг — «о чем ты говоришь?!» — и тут же, вроде, забывает об этом. Честное слово, от него исходят мощные жизненные заряды — после общения с ним, я становлюсь каким-то активно-вздрюченным, мне хочется что-то делать, только что именно никак не могу сообразить.
Шульжик небрежно относится не только к деньгам, но и к вещам.
— Я хочу тебе что-нибудь подарить, — театрально говорил на даче (наши участки находились в одном товариществе). — Бери это или то (отдавал немного поломанные складные стулья или временами работающий телевизор).
— Тебе надо съездить в Истру? О чем ты говоришь! Да вот ключи, садись в машину и кати… Тебе нужны семена цветов? Бери сколько надо.
Шульжик небрежно относится и к своим вещам, и к чужим. Например, в поселке на Истре возьмет запасное колесо от машины у моего брата — «Завтра верну!» — бросит, и исчезнет на пару недель, а брат не может выехать с участка. Случается, он небрежен и к друзьям:
— Попозже позвоню! — скажет мне, и не позвонит.
Для него такие обещания — просто отговорки. Отмахнется, и дело с концом. В таких вещах ему надуть — раз плюнуть. «Замотался» — потом скажет, и начнет лепит полуправду, полусказку (здесь у него особо быстрый ум) — этим его балабольством я сыт по горло. Понятно, у него дел невпроворот, он везде нарасхват, но надо сказать, в серьезных вещах он меня никогда не обманывал. Кстати, так же наплевательски относятся к своим обещаниям Кучаев, Штокман, Красильников, а вот Яхнин, молодец, никогда не забывает своих обещаний. Но что там друзья! Шульжик небрежен и ко времени — живет сегодняшним днем, никогда ничего не вспоминает, не бережет прошлое — редчайший случай среди стариков — похоже, считает, что впереди у него длиннющая жизнь. Такой бестолковый, оголтелый старикашка!
Перебравшись в Германию Шульжик стал оттуда привозить чуть поломанный антиквариат.
— Понимаешь, какая штука, — пояснил мне, — немцы зажрались и выбрасывают красивые вещи, а у нас ведь это ценность.
Действительно, кое-какие ампирные штуковины он использовал в своей даче, а, чтобы посмеяться над друзьями, на видное место выставил старую доску от сгнившей баржи — говорит: «от фрегата Паллада».
