разрабатывается и насаждается сейчас.
Начало этому новому производственному роману положили «Елтышевы» Романа Сенчина. Это вовсе не деревенская проза. Семья Елтышевых была исторгнута из малого города на обрыв мира, на склон жизни. Это постдеревенская проза, когда деревни уже нет, а вместо неё кружат осколки, становящиеся смертельными.
По сравнению с 70-ми годами прошлого века пространство страны стало всё больше стянутым и в то же время раздробленным. Центростремительный магнит свёртывает его в одну точку, зачищает. Практически совсем ушли в небытие русские деревни, о которых тосковали почвенники. Теперь пришла очередь за малыми городами. Кондопога, Пикалёво — лишь малые вспышки в информационном пространстве, которые скупо намекают на проблему. А таких по телу страны десятки и, возможно, даже сотни. Сейчас некоторые из них получили приставку «моно», которая является пропуском в своеобразную Красную книгу. Советская индустриализация канула в Лету, её города-вешки по стране — уже не более чем обуза. Они, как деревня в своё время, совершенно не конкурентоспособны, истощаются людьми.
Новый производственный роман — фиксация этой уходящей Атлантиды. Разлом страны особенно сильно прошёлся по ней. Города-заводы были спаяны шестерёнками в системе разлетевшейся империи. Именно об этом феномене, который может стать равносильным деревенской прозе XX века, надо сейчас говорить. Там кладовая образов, тем, примеров проявления русского характера. Это уникальный факт, как поколение 30–40-летних людей, заставших и впитавших в себя ушедшую страну, но живущих среди новостроек свежей и ещё не совсем понятно какой… Такое было лишь почти столетие назад, после 17- го.
Это должен быть производственный роман, но в отличие от советского во главе угла должен стоять не Молох, а человек, семья. Конечно, современного литератора трудно подбить на это, ведь, по расхожему мнению-страховке, простой человек от сохи-станка не является читателем вообще, а уж тем более современной литературы…
Производство, моногород — фон, пограничная ситуация, где закаляется сталь характера этого простого человека, которого унижали, растаптывали в 90-е, бросая его в новые реалии, к которым у него не было иммунитета, но он не спился до потери человечьего облика и не решился наложить на себя руки. Нет, не из малодушия, а чтобы, например, обратить внимание на долги по зарплате. Именно так в то время ушёл отец моего друга, оставив после себя записку. Была шумиха в СМИ, часть денег людям выплатили — «польза». Тогда были экстремальные ситуации, и люди боролись, потом пошло время иллюзии стабильности и покоя. Но мы-то знаем, что произошло даже с крепкими деревнями, которые не затапливали, не срывали экскаваторами, не сжигали. Из них просто уходили люди, и деревня превращалась в дачу. Малый город — в вахтовый посёлок?
Успех и споры вокруг «Елтышевых» Романа Сенчина показали, что реальные ситуации, жизнь простых людей, погружение в народ необходимы литературе. Здесь она может найти сильного светлого цельного героя, который не только поднялся над обстоятельствами, но и стал их исправлять. У Сенчина этого нет, но будет у других.
К примеру, мой родной 70-летний Северодвинск. Город на южном берегу Белого моря со 180 тысячами жителей, который каждый год теряет какую-то свою людскую часть. Маленький город на расстоянии поездных суток от столицы — особая экосистема. Здесь другие ритмы, настроения, эмоции, темперамент. Особая — с отставанием лет на десять, двадцать, а то и больше. Оазис былого духа с разгульными новыми ветрами. Здесь старое-новое намешано в эклектичном компоте: советское с новым российским.
Не только в моём городе так. Вся страна, провинциальная Россия ещё одной ногой там. В советском прошлом.
В том, что и мой город ещё далеко там, впереди в прошлом, убедился сам год назад, когда собирался съездить по путёвке на Соловки. Всё началось с того, что пришлось простоять пару часов у окна кассы, хотя передо мной было всего несколько человек. Путёвки оформлялись шариковой ручкой, и женщина по ту сторону маленького оконца каллиграфически выводила соответствующие надписи. Потом была каюта: тёмная, шестиместная с двухъярусными лежаками в стиле древней купейной кабинки. Но самая большая эмоция — мысль, пришедшая сама собой, когда теплоход «Алушта» выходил из завода-гиганта «Севмаш», что всё виденное сейчас — остатки, затухающие энергии величавого прошлого, той страны, которую мы запомнили аббревиатурой «СССР». Не знаю почему, но все символы индустриальной мощи показались мне с очевидной печатью распада. Возникло ощущение, что к этому прошлому нашим настоящим протянуто бесконечное количество проводов, по которым вампирически откачиваются последние соки.
И вроде как нет особого повода для пессимизма. Это не 90-е, когда нужно было буквально выживать, когда у моего друга отец работал на том же «Севмаше», но нужно было жить дачной картошкой да стипендией. Она, хоть и была мала, но выдавали нам её в срок, а это по тем временам было очень важно.
Тогда выживали и сами заводы. Нужны были весомые аргументы того, что военная продукция ещё необходима стране. Вот один из авторитетнейших городских журналистов Раиса Евглевская вспоминает то время: оборонка «проходила мучительный путь борьбы за выживание. Помнится первый в истории приезд на «Звёздочку» (мыслимое ли раньше дело!) шефа Пентагона Уильяма Перри. Он посетил Северодвинск, чтобы удостовериться, как выполняется финансируемая США программа утилизации АПЛ. Увидев со стенки дока разрезанную субмарину, сказал: «Ради этого стоило жить». Позднее на короткой пресс-конференции я спросила его, каким он видит будущее атомного подводного флота США. Он, как-то замявшись, ответил: «В качестве основных стратегических ядерных сил на море». Услышанное руководители предприятий ГРЦАС использовали как аргумент в борьбе за оборонку.
Северодвинск — город, где заканчиваются рельсы, в своём роде — тупик. В достопамятные советские времена в него ещё не так просто было попасть: был закрытым. Раньше на въезде в город стоял КПП, и особенно по выходным нужно было переждать очередь, чтобы погранец проверил паспорт и пропустил машину в город. Уже давно на месте этого КПП — шашлычка, на которой сейчас красуется надпись «Армянская кухня».
Вроде как пустяковина — КПП, внешний атрибут… Но и эта закрытость сильно повлияла на сознание, отразилась на отношении к прошлому и настоящему. Сейчас, когда истекли бурные «девяностые», ход которых можно сопоставить с игрой в рулетку, да не просто на малый куш, а на «пан или пропал», растворились неведомо какие «нулевые», прошлое, советское прошлое становится всё более заманчивым. Город живёт на разломе «вчера» и «сегодня». «Вчера» — героические славные времена, которыми бесконечно можно гордиться. Период чёткой уверенности в важности дела, значимость которому придавали та же закрытость, обособленность города. Настоящее — время тревоги. Будут ли заказы на заводах, рентабельны ли они сейчас при катастрофическом устаревании производства, не превратится ли город в вахтенный посёлок, ведь без заказов ВПК он ничто?..
Наверное, это не конечная точка, не тупик, где истощаются витальные силы и завершаются перспективы. Но Северодвинск и ему подобные провинциальные города, рождённые в СССР, которые некогда были центрами притяжения, стоят у черты, за которой момент истины. Иллюзия стабильности была вколота антибиотиком в наше сознание, но сейчас, когда действие её завершается, последствия могут быть более тяжёлые.
Идут процессы убывания малых провинциальных городов, ориентированных на то или иное производство с приставкой «моно». Некогда центры технической интеллигенции, они превращаются в заштатные городишки, из которых при первой возможности люди стараются убежать туда, где видят для себя перспективы. Здесь перспектива — линия горизонта, протянувшаяся по безмолвному Белому морю. Едва ли она скажет что, намекнёт…
По сути, ситуация складывается, как в своё время с очевидными процессами гибели деревни, которая вывела на первый план писателей-деревенщиков. Процессы закономерно двинулись дальше, о чём постоянно говорит Владимир Личутин. Цепная реакция: из деревень люди пошли в посёлки, райцентры, оттуда — в малые города. Постепенно людской родник иссякает, а воронка миграции захватывает те же периферийные города. Это не поворот северных рек на юг, это что-то другое — вьюжит в головах у людей, превращает страну в шагреневую кожу.
Если уж вернуться в литературную плоскость, которая, однако, в России шла всегда бок о бок с реальностью, то ещё раз повторюсь: необходимо появление книг, аналогичных деревенской прозе, в центре
