— Ты знаешь, что это неправдоподобно.
— Почему?
Она прочертила едва различимую белую линию на его теле, от горла вниз, к талии, и наблюдала, как восстанавливается естественный цвет.
— Ты просыпаешься посреди ночи, а выглядишь так, будто только что поднялась с кресла Мориса.
Линии ее бровей чуть поднимались вверх, а ресницы вокруг темно-карих глаз были густыми и черными. Давно, когда она только училась своему ремеслу, она рассказала ему интересную вещь: большинство людей рождается с одним рядом ресниц, и лишь некоторых природа награждает двумя. У Нэнси были удивительные глаза. Губы тоже.
— Иди сюда! — потребовал он, грубо схватил ее под мышки и наклонил вниз. — У нас в запасе пять дней, чтобы наверстать упущенное.
Эрик аккуратно перевернул ее и, скользнув рукой между ног, коснулся ее влажной и набухшей от желания плоти. Он ощутил прикосновение ее холодной руки, обхватившей его, и, наконец, задрожал от ее первого толчка. Они знали присущий друг другу сексуальный темперамент, знали, в чем каждый из них нуждается, чего хочет и что любит больше всего.
Но в тот момент, когда он вытянулся, чтобы войти в нее, она отодвинула его, прошептав:
— Подожди, любимый.
— Неужели ты не можешь забыть об этом даже сейчас?
— Не могу. Это очень рискованно.
— Ну и что? — Он продолжал вовлекать ее в игру, слегка поглаживая и осыпая поцелуями лицо. — Используй возможность, — бормотал он около ее губ. — По-твоему, наступит конец света, если ты забеременеешь?
Она фыркнула, куснула его за подбородок и повторила:
— Я сейчас.
Затем высвободилась и направилась по ковру к ванной.
Он вздохнул, перевернулся на спину и закрыл глаза.
Эрик отдался давним воспоминаниям, когда парил над головой отца, сидя на его широкой ладони, сложенной в форме чаши, и чайки кружили над их головами.
— Видишь тех птичек, сынок? Следуй за ними, и они расскажут тебе, где найти рыбу.
И, словно по контрасту вспомнилось, как он, его братья и сестра стояли вокруг кровати, когда отец умер, и слезы текли по их лицам, когда один за другим они целовали его безжизненную щеку, затем щеку мамы, перед тем как оставить ее с ним наедине.
Больше всего на свете он любил семью.
Матрац прогнулся, и Эрик открыл глаза.
Нэнси возвышалась над ним, стоя на коленях.
— Привет, я вернулась.
Они занялись любовью, умело, как по книге. Были изобретательны и подвижны. Испробовали три различных позы. Выражали словами свои желания. Эрик испытал один оргазм, Нэнси — два. Но когда все закончилось и мрак окутал комнату, он лежал, глядя в потолок, и размышлял о том, каким же пустым может быть этот акт, когда не используется по своему прямому назначению.
Нэнси устроилась рядом, забросила на него руку и ногу и попыталась искусно завлечь его в объятия. Она взяла его руку и положила на свою талию.
Но он не захотел обнять ее.
Утром Нэнси встала в пять тридцать, а Эрик — без четверти шесть, в то время, когда ванна уже освободилась. Он подумал, что Нэнси, должно быть, последняя женщина в Америке, которая до сих пор пользуется туалетным столиком. Ей никогда не нравился их дом, построенный еще в 1919 году. Она въехала в него под давлением, недовольная тем, что кухня мала, штепсельные розетки устарели, а ванная просто смешна. Поэтому в спальне появился туалетный столик.
С круглым зеркалом, окруженным лампами, он стоял между окнами.
Пока Эрик принимал душ и одевался, Нэнси проделала утреннюю процедуру сохранения красоты: баночки, тюбики, бутылочки, палочки; желе и лосьоны, аэрозоли для волос и кремы; фен и бигуди, различные щетки для волос и зажимы. Хотя он никогда не понимал, как подобное занятие может отнимать у нее час с четвертью, он достаточно часто наблюдал за ней, чтобы знать это. Для Нэнси данный косметический ритуал был столь же глубоко укоренившимся, как и диета; и то и другое она выполняла механически, считая совершенно немыслимым появиться даже в собственном доме за завтраком без того, чтобы выглядеть столь же безупречно, как если бы она летела в Нью-Йорк для встречи с руководством «Орлэйна».
Пока Нэнси сидела перед зеркалом, Эрик прошелся по спальне, слушая по радио прогноз погоды, надел белые джинсы, белые носки и небесно-голубой пуловер с эмблемой компании, корабельным штурвалом и ее названием, вышитыми на нагрудном кармане. Зашнуровывая кроссовки, он спросил:
— Принести тебе чего-нибудь из булочной?
Она подкрашивала тонким золотисто-каштановым карандашом ресницы на нижних веках.
— Ты ешь слишком много мучного. Тебе нужно заменить хлеб пшеничными зернами.
— Это моя единственная слабость.
Наблюдая, как он выходит из комнаты, она испытывала чувство удовлетворения. Он сохранил худобу и привлекающую внимание красоту. Он был недоволен тем, как прошла ночь, и это беспокоило ее. Она желала удовлетворения и для него, и для себя. И она никак не могла понять, что еще ему нужно.
На кухне он включил кофеварку и задержался у окна, разглядывая город и воду. Внизу Мэйн-стрит, дальше, на расстоянии приблизительно квартала, вырисовывался контур береговой линии гавани Рыбачьей бухты, которая в это утро была окутана розоватой дымкой, отчего парк, расположенный дальше, к северу, плохо просматривался. У городских доков неподвижно стояли виндсерферы. Их мачты прокалывали густой туман, висевший над верхушками деревьев и крышами учреждений вдоль Мэйн-стрит. Он знал эту улицу и здания, стоявшие на ней, так же хорошо, как и воды бухты, которая простиралась от величественной старинной гостиницы «Белая чайка» на западном конце до бойкого Топа Хилл Шопса на восточном. Ему были знакомы и люди, которые приветливо махали, увидев его проезжающий мимо пикап. Еще он знал время, в которое ежедневно прибывала на почту корреспонденция (между одиннадцатью и двенадцатью), и сколько церквей в городе, и кто к какому приходу принадлежит. Эти несколько первых минут на улице были самыми лучшими; пытаясь угадать, какая будет погода, он бросил взгляд на воду и на восточную часть неба над деревьями, теснившими город, прислушиваясь, как воркует черный голубь на проводе неподалеку, вдохнул запах гигантского кедра за домом и аромата свежего хлеба, поднимавшийся от пекарни у подножия холма.
