приговоренная к смерти. Не бойся нас. Мы народ добрый. Не обидим.
Христина подняла глаза и робко взглянула на подполковника. При всей быстроте взгляда она успела заметить, что подполковник был молод и статен, что у него лицо мужественно и очень приятно, что глаза у него голубые, зубы ровные, белые, а усы и волосы темно-русые.
— Ну, какие глаза! — продолжал Карпов. — Поздравляю, старик! У тебя дочь редкая красавица!
— Красота, господин офицер, — сказал Карл Карлович, — наружная красота без душевной есть непрочный, ничего не значащий цветок и даже, можно сказать, пустяк.
— Да разве у дочери твоей душа нехорошая? Я уверен, что она умница, добренькая, что она вообще душенька.
— Она, конечно, имеет очень доброе сердце, и можно сказать, что она довольно умна, хотя и бывает иногда ветрена, неосновательна и даже, можно сказать, глупа, как все молодые люди.
— Поэтому и я глуп?
— Я не говорю этого, господин офицер.
— Ну прощай, старик! Нам пора уж ехать. О сыне твоем не беспокойся. Только скажи ему, чтобы он исполнил хорошенько то, что поручено ему.
— Да, да, Густав, — сказал Карл Карлович. — Исполни все как можно лучше.
— А если, батюшка, это будет несогласно с присягой нашему королю?
— Как несогласно с присягой? Это пустое! Этого ты никогда не сделаешь!
— Да если велят, принудят.
— Ну, когда велят, особенно когда велят старшие, то приказание их должно непременно исполнить, но исполнить так, чтобы все это было присяге непротивно и даже с нею сообразно во всей точности. Ну прощай! Ступай с Богом!
Густав простился с отцом и сестрою, сел с Карповым в лодку, и они вскоре скрылись из вида.
— Послушай, любезный, — сказал Меншиков Василию. — Скажи ты мне, сколько здесь всех островов при устье Невы?
— Да Бог их знает! Я никогда их не считал.
— Ну так теперь сосчитай. Они, верно, все тебе известны.
Подумав немного, Василий сказал:
— Кажется, четырнадцать или пятнадцать, если считать, и все маленькие.
— Направо от нас все острова?
— Точно так.
— А налево?
— Налево — материк. А вот эта речка, которая вытекает из Невы, отделяет от материка большой остров.
Говоря это, Василий указал на Фонтанку.
— А как эта речка называется?
— Она безымянная.
— Куда течет?
— Также в залив, как и Нева. Близ ее устья стоит на взморье чухонская деревня.
— Налево, в речку! — скомандовал Мешпиков гребцам.
Лодка вплыла в Фонтанку, которая тогда была совсем не похожа на нынешнюю. Она пробиралась к взморью между двумя необитаемыми, лесистыми берегами. По местам нагнувшиеся ивы купали в ней свои ветви.
У Меншикова, так же, как и у Карпова, был компас и другие математические инструменты. Плывя по Фонтанке, он чертил карандашом на бумаге ее направление. Наконец лодка выехала на взморье. Меншиков велел поворотить налево и вскоре увидел на берегу чухонскую деревню, о которой говорил Василий. Вышли на берег, на котором стояло несколько часовых, семеновских солдат, в известном расстоянии друг от друга. Они скрывались за деревьями, кустарниками. Из одной хижины вышел офицер со зрительною трубою в руке. Меншиков подозвал его к себе.
— Нет ли чего нового?
— А вот сейчас известил меня часовой, который поставлен там, у взморья, что вдали появились какие-то паруса.
— Пойдем вместе и посмотрим, — сказал Меншиков.
С офицером подошел он к месту, откуда видно было взморье, взял зрительную трубу и начал смотреть вдаль.
— Идет несколько кораблей, — сказал Меншиков, — без сомнения, шведских. Но они дойдут сюда еще не скоро, потому что ветер слишком слаб. Отправьте сейчас же к его величеству донесение.
— Я уже отправил.
— Сколько у вас здесь солдат?
— Три роты, которые оставлены здесь его величеством, двадцать осьмого минувшего апреля, вечером.
— То есть тогда, когда мы приезжали сюда на лодках, с семью ротами, еще прежде взятия Ниеншанца?
— Точно так.
— Подтвердите приказание солдатам, чтобы они были как можно осторожнее и не показывались прежде времени приближающемуся неприятелю. Наблюдайте строго за жителями, чтобы кто-нибудь из них на лодке или челноке не передал известия на шведские корабли, что мы здесь и что Ниеншанц уже взят.
Довольно долго еще разговаривал Меншиков с офицером. Тем временем в деревне, где остались гребцы Меншикова и Василий, происходил такой разговор.
— Куда это пошел командир-то наш? — спросил один из гребцов, Преображенский усач, другого.
— А вишь ты, он пошел туда с офицером, ко взморью, — отвечал другой.
— Это я сам вижу, без тебя. Я хотел сказать: для чего он пошел туда?
— Для чего? Вишь ты, скажи ему еще: для чего! А тебе что за дело?
— Ну, так. Неужто нельзя спросить: для чего?
— Можно, да не должно! — сказал третий солдат, разглаживая усы.
— А что так?
— Да то, что не наше солдатское дело рассуждать, для чего да почему. Про все то уж командиры знают. Они за все и отвечают. А нам что! Скомандуют: заряжай! — так заряди. Закричат: пали! — так и стреляй. Крикнут: вперед! — так и затягивай: ура! да ломи вперед, хотя бы сами черти перед тобой стояли с раскаленными рогатинами.
— Дело говоришь, дядя! — заметил четвертый солдат. — Был я под Нарвой. Вот этак же многие не слушали хорошенько команды, а, видно, смекали: для чего и почему, — так швед нам и задал такого трезвону, что и теперь еще затылок чешется.
— Вот тебе и «для чего»! — сказал второй солдат, ударив первого по плечу. — Вперед не спрашивай: для чего? Много будешь знать, скоро состареешься. Сам безграмотный, а хочешь есть пряники писаные!
Солдаты захохотали. Первый солдат надулся, оправил усы и сказал:
— Ну что ж вы расхохотались, словно русалки какие! Невелика беда, что я теперь спросил неладно. А вот посмотрим, как дойдет до баталии, увидим еще, кто кого перещеголяет. Не спрошу, не бойсь, тогда: для чего, — а так отличусь важно, что сами скажете: «Ну, Савельич, собачий сын, всех за пояс заткнул!»
— Не заткнешь! — возразил второй солдат. — Все не ударим в грязь лицом. Опростоволосился, так уж молчи, не виляй!
— Да я не виляю, дядя! Что ты льнешь ко мне, как сера горючая. Отстань!
Сказав это и желая отвратить от себя дальнейшие насмешки, солдат обратился вдруг к Василью и спросил его:
— Ну что ты, язык, не говоришь ничего? Смотришь только на нас да глазами похлопываешь.
— Что ж мне говорить? — сказал Василий.
— Как что? Ведь ты язык, а у языка только и службы, что говорить. За что же он казенную квартиру
