Облака разбежались, и веселые желтые лучи залили комнату.
Поверить — это ведь не очень трудно. Верил же я в то, что однажды изобрету способ выращивать новые руки и ноги взамен тех, которые люди теряют, например, в авариях. Или в то, что побью мировой рекорд по бегу. Я верил, что сначала побью рекорд, а потом займусь изобретением. Я почти верил, что некоторые люди одной лишь силой мысли могут перенестись из одного места в другое. Трудно было только поверить, что Дэна больше нет, что мы потеряли его навсегда.
Но ведь тут совсем другое.
— Мам, — сказал я, — можно мне его подержать?
Все изменилось.
Ребенок просыпается и ест, и снова засыпает, и вновь просыпается. В нашей жизни вновь появился ритм.
Я называю его Малышом. Он утыкается носом мне в живот. Мне нравится держать его на руках и кормить из бутылочки. Я бы и пеленки ему менял, честное слово, если бы это не было так противно. Но мама говорит, что и сама с этим справится.
Мама поет.
Вы бы знали, как он громко отрыгивает после еды.
Если мне что и снится, то с утра я ничего не помню. Никаких машин. Никаких тряских дорог. Никаких грязных лопат. Моя кровать по утрам всегда сухая. Меня больше не мучает желание что-то сделать. У меня теперь есть занятие. Верить.
Мы не выходим из дома. Если кто-нибудь стучится к нам в дверь, мы, затаив дыхание, ждем, пока они не уйдут. Звонит телефон — мы не берем трубку.
А какие у него ресницы! Не прямые, как у меня, а такие длиннющие завитки.
Бывает, я слышу, как бурчит у него в животе, и чувствую, как промокает подгузник.
Он улыбается мне.
Он улыбается.
Мне.
День за днем я выстраиваю толстую стену из правдивых историй, крепко-накрепко скрепляю их цементом, лишь бы не пропустить сомнения внутрь, лишь бы оградить маму и Малыша.
Помню, прошлым летом мама Отиса рассказывала нам с Дэном про ту чудную семейку.
Мама Отиса как раз готовила курицу-гриль. А мы, развалившись на стульях, слюни глотали. Курица шипела и плевалась. И всякие там приправы здорово пахли.
— А он, значит, и говорит: «Чтой-то колбаски к чаю больно охота».
А женушка в ответ: «Бу-бу-бу». Мол, обойдешься.
А он ей: «Да чего там, я и сам могу принесть».
Открывает холодильник.
«Эт-та чего ж тут такое? — муженек-то, значит, орет. — Эт-та ж цельная СВИНАЯ НОГА! Да ты, никак, сдурела? У меня, чай, нет мешка с золотом. Ох, поди ж ты! Да эт-та ж мой СЫНКА!»
Мама Отиса говорила и вытирала слезы. Не то плакала, не то смеялась, не то от дыма щипало глаза.
— Ну и давай он, значит, в сынка-то жизнь вдыхать. Прямо там, на холодильной полке! Ничего, ожил парень. Теперь уж будь здоров как вымахал, в школу ходит. В арифметике, правда, не силен. Ну? Кому курочки?
В жизни часто все происходит не так, как должно. Мне даже кажется, что чудить как раз нормально.
Вот как мама Кэла, например, в тот день, когда отец Кэла сбежал в Брайтон с какой-то другой теткой. Мать Кэла тогда позвала нас к себе посмотреть на свою маленькую дочурку, которая только что родилась.
— Прекрасно выглядишь, сильной, здоровой, — сказала мама, когда мать Кэла, ее звали Фелисия, открыла нам дверь.
На самом деле она была как ходячая смерть, а джемпер весь в рвоте.
Она провела нас на второй этаж, в комнату, где пахло сигаретами и какашками.
Я толкнул Дэна в бок, чтобы он тоже заметил огромные трусы, с пятнами крови, которые она развесила на дверце шкафа. Наверное, это был тот самый шкаф, который мать Кэла купила в «Элефант Антик» и из-за которого его отец совсем взбесился и умотал из дома. Уж не знаю, при чем тут шкаф, только так Кэл говорил.
На столе стояла плетеная корзина. В одном ее углу лежал страхолюдный младенец, а в другом — плюшевый кенгуру кверху задницей, как будто хотел сказать, что глаза б его не смотрели на эту уродину.
Я не рассмеялся: незадолго до этого мама серьезно, как со взрослым, поговорила со мной про тактичное поведение.
«Мне вас так жаль, тетя Фелисия», — хотел сказать я, но передумал. Не знал, тактично это будет или нет.
Мама сказала только:
— О.
И все.
Вдалеке простучал колесами поезд.
Мать Кэла кашлянула. Наверное, ждала, чтобы кто-нибудь сказал что-нибудь хорошее о ее ребенке.
Дэн тем временем прошлепал к корзине и дернул за лапу кенгуру. Хотел вытащить игрушку.
Мама наконец придумала, что сказать.
— Персефона, значит? Звучное имя.
— Да. Это единственное, в чем мы сошлись. Сначала подумывали о Пенелопе, но Пенни, по-моему, очень грубо.
— Понятно, — отозвалась мама.
Ее кузину, ту самую, которая попала под грузовик, звали Пенни.
— А Персефона так и будет — Персефона. Это имя не испортишь.
Ха. Не хотел бы я быть на ее месте, если она пойдет в нашу школу. Ее же заплюют, я вам точно говорю.
Дэн добился своего — вытащил кенгуру. Потом перевернул его, усадил как положено, вверх головой, рядом с ребенком и сказал:
— Вот так, обезьянка.
Фелисия поджала губы. Я изо всех сил сдерживал смех, но все равно фыркнул, и сопля выдулась.
— Ой-ой, опять пыльца. У него аллергия! — сказала мама и посмотрела на меня с таким видом, что я понял: разборки не избежать. Это помогло мне собраться. — Ему необходимо срочно принять лекарство. Не надо, Фелисия, не провожай, мы сами.
Мама Кэла попрощалась с нами, стоя на лестнице, похлопала себя по отвисшему животу:
— Представляешь, у меня такое чувство, что там еще один.
Лично я запросто представил.
(Между прочим, обезьянка — мы зовем ее Крошкой Пи — оказалась совсем не уродиной, когда чуть- чуть подросла.)
А Иисус? Во всем мире люди восхищаются человеком, чья мама вообще пальцем о палец не ударила, чтобы его сделать.
Но все-таки…
Иногда мне кажется, что мебель наезжает на меня, будто ей колеса приделали. Стены сдвигаются. Потолок скользит вниз, как в комиксах про Бэтмена. Мама все равно часто сидит на кухне с закрытыми
