которая становилась своеобразным рынком рабов. Тех, к кому не было никаких политических или производственных претензий, набирали на работу. Но и всем остальным находилось дело, ибо их могли взять на работу в соседней деревне – или даже в Португалии.
Фермеры-арендаторы в этих районах в основном находились на том же положении, что и прочие два класса. Они зависели от милости своих лендлордов, у которых на короткие сроки арендовали землю. Обычно платили арендную плату: натурой или деньгами в зависимости от урожая и полученных доходов. Зависели они также и от ростовщиков, которые ссужали им деньги на приобретение рабочего инвентаря.
Большинство землевладельцев в Андалузии и Эстремадуре почти не занимались своими поместьями и работниками. Правда, если им это было выгодно, они все же возделывали землю. Но многие относились к ним как к далеким колониям и лишь изредка навещали. Они доверяли управление своей собственностью местной власти, касикам, которые обеспечивали и политическую стабильность на местах. Те же, что относились к своим батракам как к рабам, тем не менее были почти столь же бедны и безденежны, как и их арендаторы. Они жили в большом доме в окружении слуг и домочадцев, но не могли позволить себе на поезде поехать в Мадрид, не говоря уж о проживании там в гостинице.
Проблемы испанского сельского хозяйства были незаживающей язвой, влияние которой сказывалась на всей стране, и источником силы анархистов. Ибо самыми активными сторонниками CNT всегда были безземельные батраки Андалузии и те жители провинции или их дети, которые перебрались на заводы Барселоны. Если бы республика, прежде чем нападать на церковь, занялась аграрной реформой, то почти все, кроме нескольких крупных землевладельцев, поддержали бы реформаторов. И действительно, аграрный закон 1932 года, представленный в кортесы, почти не встретил сопротивления. Он относился только к Андалузии, Эстремадуре, трем провинциям Кастилии (Сьюдад-Реаль, Толедо, Саламанка) и Альбасете в Мурсии. Все необрабатываемые поместья размерами больше 56 акров должны были перейти в распоряжение Института аграрных реформ, который платил за них компенсацию. Он оценивал суммарную стоимость участка исходя из налоговых поступлений5. Государство обеспечивало сохранность земель и затем передавало их или отдельным крестьянам, или их кооперативам6. В обоих случаях новым собственником земли становилось государство.
По словам Ларго Кабальеро, который продолжал оставаться министром труда, этот закон стал попыткой «лечить аппендицит аспирином». Он не затрагивал Галисию или большую часть Кастилии, где условия были почти такими же плохими, как и на юге, и лишь осторожно касался такого вопроса, как сельскохозяйственные кредиты. В нем не было никаких новых планов по немедленному орошению засушливых земель. В то время орошались лишь полтора миллиона гектаров, три процента от всей страны. Ирригация могла бы ввести в оборот культурного землепользования еще 6 миллионов акров. Но даже в таком виде закон мог бы стать началом решения аграрной проблемы в Испании, улучшив бедственное положение крестьян. Ведь из-за удивительного разнообразия климата и качества земель самые большие в мире урожаи (кроме кофе) созревали в Испании. Несмотря на небольшое количество осадков, бедные почвы и обилие каменистых поверхностей, Испания могла бы стать страной с процветающим сельским хозяйством. Ведь еще Гиббон при римлянах назвал ее «изобильной страной».
Надо признать, что сельскохозяйственная революция зависела от дополнительной промышленной и финансовой поддержки. В начале 30-х годов XX века рассчитывать на это было нереально из-за острого кризиса, который и стал основной причиной краха монархии и, усугубившись в промышленном секторе испанской экономики, способствовал и падению республики. Подоплека диспутов в кортесе о религиозном образовании базировалась на проблеме закрывающихся шахт и предприятий и падении песеты. Тем не менее по всей республике продукция сельского хозяйства (но не промышленности) продолжала расти7.
1 Первоначальный вариант Конституции предполагал поголовный роспуск всех религиозных орденов.
2 Нет никаких оснований считать, что этот взрыв насилия был заранее подготовлен CNT или FAI. В то же время легко можно было предположить нечто подобное. Состоялся убедительный пример «пропаганды действием».
3 Правительству потребовалось пять дней, чтобы вернуть город. В результате из страны были депортированы многие анархисты и среди них Дуррути и Аскасо. Последний писал из трюма тюремного судна: «Бедная буржуазия, которой приходится прибегать к таким средствам, чтобы выжить. Они, конечно, находятся в состоянии войны с нами и, естественно, защищаются, убивая и изгоняя нас и делая из нас мучеников».
4 Одна песета равнялась шести пенсам.
5 Это был бы правильный подход, если бы не стремление уклониться от налогов.
6 Этот вопрос стал предметом споров в правительстве между социалистами и либеральными республиканцами. Первые придерживались принципов коллективизации, а вторые – индивидуального хозяйствования.
7 Падение промышленного производства и, соответственно, рост безработицы среди промышленных (но не сельскохозяйственных) рабочих стал причиной серьезных обострений в республике. И пусть даже сельское хозяйство оставляло желать лучшего, если бы Испания в полной мере стала разрабатывать залежи своих руд и минералов, (меди, железа, ртути, пиритов и т. д.), то она могла бы войти в число ведущих мировых поставщиков сырья. Испанские шахты работали только на 10 процентов от своих возможностей, хотя могли бы разрабатываться богатые залежи соли, поташа и серы, а также бурого угля и антрацита. Стремительное течение испанских рек могло бы стать неиссякаемым источником электрической энергии. Конечно, было много и естественных причин, затрудняющих хозяйствование, – особенно засухи и бесплодные земли. Но в течение последних четырех столетий испанцы направляли всю свою энергию на борьбу не с ними, а друг с другом. Варварство христианских завоевателей, заваливших оросительные каналы мавров в Гранаде, должно служить постоянным укором для тех, кто все принес в жертву идеалам.
Глава 7
Итак, аграрный закон прошел через кортесы, не вызвав больших споров. Неизменно горластая правая оппозиция специально копила силы для рассмотрения статута Каталонской автономии. В 1931 году в Каталонии состоялся плебисцит. За самоуправление был подан 592 961 голос и только 3276 против. Трудно припомнить какие-либо свободные выборы, в которых было бы столь подавляющее преимущество. Кстати, в Конституции республики содержалось положение, что в случае необходимости Испания может обрести «федеративное» устройство; если определенное количество регионов этого пожелают, то получат право выбирать себе форму государственного устройства. К лету статут Каталонии стал законом. Муниципальное правительство Барселоны было реорганизовано в правительство Каталонии и получило название Женералитат – совет средневекового города. Его права были несколько ограничены в области образования, полиции и сбора налогов. Официальными языками признавались испанский и каталанский. Система чем-то напоминала сегодняшнее положение в Северной Ирландии, поскольку Каталония продолжала посылать депутатов в центральный парламент, а также в новый местный, в Барселоне. Каталонцы предполагали, что получат больше власти, особенно в плане контроля над гражданской гвардией. Но в любом случае это было великим событием. Под радостные крики толпы, которая так долго ждала удовлетворения своих чаяний, полковник Масиа появился вместе с Асаньей на балконе Дворца Каталонии.
«Я получил полные заверения, – сказал Масиа, – что Божьим соизволением вы получите этот статут. Но он будет не тем, за который мы голосовали».
Так началась короткая, бурная и трагическая история Каталонской республики.
А тем временем примерно такое же требование самоуправления поступило и со стороны басков.
Народ басков насчитывал примерно 600 000 человек, которые с незапамятных времен обитали на западных склонах Пиренеев. Из них примерно 470 000 жили в Испании, остальные во Франции. Происхождение этого народа остается тайной. О небольшой разнице между басками и испанцами говорит сравнение национальных баскского и иберийского танцев, что отметил еще Страбон. И те и другие жарко,
