– Восемь лет тебе, подонок, восемь лет петушествовать будешь в зоне. Вместе с Петькой-дураком станете верзухами трудиться, только он лет на пять пораньше тебя на пенсию выйдет.
Вот так влип. Ну, стервь. Грохнуть ее что ли? Но я ж никого еще не убивал, даже не стукнул как следует. Если не считать моих видений. Или это не видения были вовсе? А такие же правды-реальности, как и та, что сейчас на меня навалилась. В таком случае, с художницей пора кончать… Нет, я Любу даже по-умелому взять за горло не смогу. А не сесть ли нам как-нибудь за стол переговоров?
– Извини, я не хотел тебя обидеть-оскорбить. Все наоборот. Может, нам как-нибудь уладить это дело полюбовно.
– И не надейся, зверь, твои полюбовные дела я уже испытала.
– А сто баксов не устроят ли тебя, Любовь? Сотенка ведь кого угодно устроят.
– Ничтожный тип-козел-свинья, неужели ты думаешь, что мое унижение оценивается в какие-то сто убогих баксов? Тем более и в милицию я уже позвонила.
Мне стало так жарко, что влага принялась струями выходить из кожи. Надо же, напела ментам.
– Но, может, унижение твое оценивается в двести? А милиции заявишь, что пошутила, хотела постращать приятеля.
Люба полуотвернулась с умелой матерщиной на устах, а потом все-таки пошла на попятную.
– Через два часа, дрянь-мерзавец-зараза, ты должен мне выложить две тысячи долларов. Тогда я тебя прощу. Менты появятся минут через семь и я скажу им, что от потрясения забыла твои приметы, кто ты и откуда. Но если ты, падло-урод-скотина, захочешь схохмить и не рассчитаешься, я быстренько все вспомню. А теперь кругом, марш!
Я, похватав свои вещи и бумаги, скатился с лестницы как Тунгусский метеорит, едрить его налево.
Как же меня угораздило так влипнуть? Мысли мелькали, я метался как броуновская частица в поисках такси. Если б знал, что нахожусь в яви, разве сотворил бы плотскую любовь с такой плотоядной Любовью. И как мне теперь распознать правду в том, что случилось со мной раньше?.. Однако, доктор-наркоман все- таки убег в леса – значит, было от чего. Или мы с ним сообщники, и я тоже нарком? В этом случае оба мы «хуже». Возможно, я планировал операцию, он претворял. А раз доктор сейчас в отлучке, случилось короткое замыкание: сцеволин меня не усыпил, а напротив, взнуздал и толкнул на насилие.
Когда я схватил эти двести «штук» трясущимися руками и помчался к подлюке-стерве-Любке, плохо мне было. Так хреново, что даже полегчало. Глаза, а затем мозги заволокло мутью, отчего я слегка впал в прострацию. Поэтому не сразу понял, что около Любиного подъезда собралась толпа. Подчиняясь роевому инстинкту, стал протискиваться, напирать, и неожиданно вник в суть скопления народа. Интерес толпы был возбужден тем, что женщина покинула квартиру на восьмом этаже через окно кухни. Восьмой этаж – Любин этаж! Я проник еще дальше в бухтящую людскую гущу и пустил взгляд из-под чьей-то мышки. Лицо у трупа я не разглядел. И правильно – там мало что осталось. Но волосы, платье, отлетевшие туфли – все принадлежало художнице.
Две тысячи «зеленых» уже больше не пригодятся Любе, мне же пора сматываться отсюда. Потому что автор очередного злодейства, а именно доктор-душегубец, скорее всего, где-то рядом и возможно сопит мне сейчас в затылок. Он, как верный вассал, сохраняет мои денежки в целости, лишь потому, что однажды собирается придти, сгрести все и опустить занавес. Он опасен. А я нет. Судя по свиданию с художницей, накуролесить я, пожалуй, могу, но насчет мокрухи слабоват.
Удар может быть пропущен в любой момент, мои натянутые нервы звенят, чуть ли не лопаются, и только поезд принесет мне облегчение.
5
Все время, оставшееся до отъезда, я таился по темным углам, как змея подколодная и таракан запечный. На звонки не отвечал, к двери ближе чем на три метра не подходил. Спал с топором, мылся в хоккейном шлеме, в туалет ходил с самодельным копьем. На вокзал ехал на попутном грузовике с двумя складными ножами в карманах.
И вот, наконец, я в поезде. Спальном вагоне, двухместном купе. В компании с упитанным пожилым дядькой, у которого щеки чуть ли не на плечах болтаются. В Бологом его не станет. И тогда надо снова быть начеку и на взводе. А пока я из купе никуда – перед поездкой целый день тщательно сторонился пива и даже чая, чтобы затем не потянуло в вагонный сортир.
Через полчасика, когда проводник заглянул в билеты и выдал сырое бельишко, я был готов к сновидениям. Расчленил влажную кучку, расстелил и случайно скользнул взглядом по дядьке.
Вначале показалось, что померещилось. А потом. Боже ж мой!
Передо мной сидел доктор Лапеко, который выложил на столик накладной нос, «лысый» парик, защечные прокладки и чему-то радовался. Потом еще показал мои складные ножи и тогда его улыбка доплыла до ушей. Можно, конечно, сейчас рвануть по проходу с воем: «Рятуйте, люди добры». Но, во- первых, проклятый доктор запросто опередит меня, прыснув газом или просто ударив для «иммобилизации» по затылку. А во-вторых, как я стану доказывать проводнику вредность своего попутчика. Изменением его физиономии? Только вот, когда полутрезвый проводник наши билеты проверял, разглядывать какую-либо рожу он и не собирался. Он и так стошнить боялся.
– Ну как самочувствие, больной? – поинтересовался доктор Лапеко.
– Что ж вы раньше-то не спросили про самочувствие, когда я только в поезд сел? Личину, понимаешь, чужую напялили. Не солидно.
– Я берег вашу психику, Борис. Даже сейчас вы имеете довольно бледный вид.
– Слушайте, доктор, или как вас там, пропишите мне витамины и отойдите от поезда. Именно ваше присутствие портит мою нервную систему.
– А то, что надо вернуть денежки за три лишние ампулы, вас не беспокоит, больной?
– Пожалуй, вы могли бы, неуважаемый айболит, забрать вашу отраву в самый первый день, хоть три ампулы, хоть все тринадцать.
– Но они же, Борис, принесли вам столько пользы. Четыреста «штук» в подарок получить – от нашего стола вашему! Неблагодарный вы. Остается вам только повторить слова вождя: «Благодарность – собачье чувство». А не боитесь, что потом стыдно будет?.. Я же могу спасти вас от неизбывного стыда. Надо только уплатить за три лишние ампулы двести тысяч. Мне по силам было просто изъять эту наличность у вас, например, возле Любашиного дома, но я ведь стремлюсь к идеалу.
– Хороший у вас идеал, полезный – половина собранной чужими руками суммы!
– Именно что половина, именно что моими руками. Я реализую свое право на справедливое вознаграждение.
Половину хочет взять гад. И дело мое издательское порушить, и превратить меня в соучастника. Надо бы потянуть время.
– Вы лучше, доктор, скажите, как узнавали обстоятельства моих поездок. В первый раз вы позвонили и случайно для себя услышали мое ценное бормотание? Угадал ведь я. А во второй и третий разы?
– Точно так же. Звонил в нужный момент. Вы, прежде чем сделать инъекцию, задергивали шторы – я же все видел, не сходя с кресла. Ваши мозги были так чудесно расторможены благодаря сцеволину. Вы были по-настоящему раскрепощенной личностью… Кстати, чтобы помочь вам разобраться с Любой, я унизился до заурядной слежки – хотелось оградить вас от превратностей судьбы. Ладно, давайте делиться. Ведь я сейчас проявляю лучшие гражданские свойства: стремление к равенству и социальной справедливости.
– Когда это касается чужих накоплений. Вы, я смотрю, верный ленинец… Значит так, делиться я с вами не буду и соответственно не тороплюсь стать соучастником мокрых дел. Но даю вам возможность унести ноги, доносительство не относится к числу моих хобби.
Почему я так отважно высказался? Это произошло автоматически, что-то изнутри воспротивилось предложению доктора. Впечатление было такое, что меня скрепила невесть откуда взявшаяся стальная арматура.
– Вы, Борис, действительно полноценный соучастник. Разве вы не желали скорой кончины всем четверым свежеупокоившимся особам? Так что мой лавровый венец вполне делится пополам.
– Даже если так, то желания уголовно ненаказуемы, господин Лапеко.
