куда он клонит, и, усмехнувшись, ответил ему: 'Знаете, это был совершенно особенный дом. Я говорю о системе звонков в комнатах для гостей. Кнопки для различных вызовов различались по цвету. Зеленая — горничная, черная — коридорный, желтая — официант. Кроме того, там была еще и красная кнопка, чуть побольше других и без надписи. И вот она-то и влекла меня неудержимо в этот дом. Нажмешь ее, и где-то далеко, в помещении дежурного, вспыхивала лампочка. Каждое загорание означало 100 граммов водки, которую вам сразу же доставляли в номер. А главное — бесплатно!'
Он рассмеялся и записал мое сообщение о 'водочной кнопке' в протокол.
Однажды, войдя в его кабинет, я заметил в углу большой конторский шкаф, которого раньше не было. Оказалось, в нем хранилось множество поступавших из Восточной и Западной Германии писем с протестами против моего ареста. Со временем их число возросло с десятков до сотен, а затем и до тысяч.
'Весь ужас в том, — заметил д-р Лорц, — что по службе я обязан их прочитывать все без исключения'.
Мне показывали лишь немногие из этих писем — боялись, что, узнав об этом массовом возмущении несправедливостью властей по отношению ко мне, я еще, чего доброго, воспряну духом.
Когда вечером, возвратясь к себе в камеру, я перебирал эту корреспонденцию, на память приходили долгие недели лежания в больнице после тяжелой аварии на Нюрбургринге. Как меня тогда трогали полные сочувствия послания незнакомых мне детей и взрослых любителей автоспорта! Теперь же я сидел в каторжной тюрьме и порой предавался самым мрачным размышлениям о ближних. Мне казалось, будто я одинок в своей борьбе, которая требовала от меня отнюдь не меньше мужества, чем автогонки. И вдруг эти пачки писем! От них становилось тепло на сердце. Я понял, что я не одинок, что у 'государственного изменника' не меньше друзей, чем у героя автотрека АФУС. Масса писем из Западной Германии пришла без обратного адреса. Никогда не забуду одного из них. Оно прибыло из какой-то угольной шахты Рурского бассейна и было написано немного корявым почерком рабочего человека. У меня навернулись слезы на глаза, когда я прочитал: 'Вы были большим гонщиком, но в день, когда Вы перестали заниматься гонками, Вы не утратили свои боевые качества. Хоть Вы и 'фон', но мы уважаем Вас. Вы мужественный человек и знайте — сегодня Вами восхищаются тысячи и тысячи людей. Мы уверены, что Вы дадите Вашим судьям отпор, как некогда давали его своим соперникам'. Таков был текст этого письма, и я перечитывал его снова и снова...
Мне писали дети, еще не родившиеся на свет божий, когда я мчался по гоночным маршрутам. Выросшие в годы войны, они ничего об этом не знали. И все-таки они писали мне, желали мне всякого добра и удач, требовали моего освобождения.
И теперь всякий раз, входя к д-ру Лорцу, я первым долгом смотрел на канцелярский шкаф и не без удовольствия отмечал, что моему следователю не так-то легко запихнуть в него всю мою корреспонденцию.
Среди широкой общественности тоже все чаще раздавались голоса, требовавшие не затевать 'процесса Браухича'. И д-р Лорц, и я отлично понимали, насколько непопулярны враждебные мне действия полиции. В газетных статьях подчеркивалась 'туманность' моего дела. Вот несколько характерных заголовков: 'Ордер на арест Браухича шит белыми нитками!' (мюнхенская 'Зюддойче цайтунг' от 11/11 1953 г.); 'Тайны процессов над 'ведьмами'! ('Байеришес фольксэхо' от 24/11 1953 г.); 'Обвинение против 'врага государства' построено на зыбкой почве' и 'Процесс над 'ведьмами' 1953 года — опасный выход из положения' ('Зюддойче цайтунг' от 21—22/11 1953 г., №270).
Федеральные судебные власти в Карлсруэ отлично знали, что процесс против меня и комитета неминуемо превратится в фарс. Но у них уже не было пути назад, и они искали выход. Однажды во время прогулки во дворе ко мне подошел некто Барт, инженер мюнхенской фирмы отопительных приборов 'Риндфляйш'. Он отбывал длительное тюремное наказание за нарушение закона о злоупотреблении наркотиками. Лишь за два дня до того этот тощий, совершенно опустившийся человек с желтоватым лицом и искривленным позвоночником вернулся в Штадельхайм после длительного пребывания в клинике для нервнобольных в местечке Хаар, где его пытались лечить от пристрастия к наркотикам.
Во время прогулок заключенным строго запрещалось вступать в разговоры друг с другом, и поэтому он, воровато оглядываясь, быстро прошептал: 'Будьте осторожны, господин фон Браухич, вас собираются отправить в сумасшедший дом. Я подслушал разговор двух санитаров. В Хааре уже предупреждены о вашем прибытии. Так что будьте крайне осторожны! Вы ведь понимаете, что это значит!' Он быстро отошел от меня, и я даже не успел поблагодарить его.
Вот каким подлым способом они решили сломить меня, поколебать мои политические убеждения. Через два дня меня повезли во Дворец юстиции, где меня ждал психиатр д-р Гервек. Он заявил, что ему поручено подвергнуть меня общему обследованию. Но, предупрежденный Бартом, зная, каковы намерения этих мерзавцев, я категорически потребовал вызвать моего адвоката в качестве свидетеля. Как только прибыл д-р Свобода, я тут же в присутствии врача сообщил ему, какие разговоры ведут санитары психиатрической лечебницы в Хааре.
Это мое сообщение глубоко возмутило психиатра, и он отменил обследование. При выходе из его кабинета д-р Свобода сказал мне: 'Чудовищно! Просто невероятно! Старые нацистские методы: обезвредить неугодного противника с помощью 51-го параграфа. Очень хорошо, что вы сразу вызвали меня'.
Еще в первый день моего заключения в Штадельхайме, едва за мной закрылась тяжелая железная дверь камеры, я понял, что только приличное физическое состояние поможет мне пережить все, что мне предстояло. Для этого я должен был жить предельно дисциплинированно, по строгому распорядку дня. Прежде всего надо было позаботиться о безупречной чистоте тела и побольше двигаться. Но не так-то просто хорошо помыться, когда на целые сутки тебе дают один небольшой кувшин с водой. Физически тренированному человеку, несомненно, легче переносить тяжелый режим пребывания в одиночке. Прекрасно сознавая это, я твердо решил ежедневно заниматься силовой гимнастикой не менее получаса...
Несколько раз мне разрешили в сопровождении надзирателя посетить мою жену, лежавшую в штарнбергской больнице. Каждый такой визит стоил мне огромных душевных мук. Ее попытка самоубийства, к счастью, но удалась, и физически она поправилась. Но болезненное, депрессивное состояние осталось. Не могу передать, как горько было мне возвращаться в свою камеру, как тягостно ощущал я свое одиночество после этих встреч.
Затянув на долгий срок мое предварительное заключение, мои враги пытались таким образом подорвать мое здоровье, мою психику — словом, поставить меня на колени. Нескончаемое одиночество очень опасно не только для нервов — для всего организма. После долгих недель и месяцев подобной муки и тоски тебе может показаться, что твои силы и в самом деле подошли к концу. Но ведь я прошел суровую школу. В добровольческом корпусе со мной обращались без особой, мягко говоря, деликатности, служба в рейхсвере досталась мне тоже нелегко, а мой путь к славе и победам на гоночных маршрутах отнюдь не был усеян розами. В общем, мне пришлось проявить немало энергии и железной воли. Помимо физической тренировки, требовалась огромная внутренняя собранность.
О чем я только не думал в эти тюремные месяцы! Я перебирал в памяти прообразы волевых людей, чтобы подражать им. Вспоминая историю, представлял себе ранних христиан эпохи Нерона, отважно противостоявших своим врагам. Я попросил принести мне 'Новый завет' и принялся внимательно читать его. В этой книге немало глубоких мыслей, но все же она возникла в период массового невежества, давным-давно отошедшего в прошлое. А что поддерживало дух коммунистов и социал-демократов, заключенных в лагеря смерти? Я не мог заказать себе ни одной книги Маркса — в тюремной библиотеке этот автор не был представлен. Поэтому я попытался самостоятельно упорядочить в памяти все, что слышал о марксизме, вспомнить все разговоры на эту тему. Разумеется, я был далеко не марксистом и если слыл за такового, то только благодаря стараниям моих преследователей, которые, добиваясь моей дискредитации, систематически представляли меня в роли приверженца и поборника марксизма.
Одна из немногих занятных подробностей моей жизни за решеткой заключалась в наблюдении за поведением надзирателей. Спозаранку и до ночи они сновали по тюрьме и были заключены в ней так же, как и мы. Иные казались мне робкими. Очень осторожно они прощупывали меня. Во мне они видели 'особый случай', приятный контраст к привычному им миру уголовников. Но когда в тюрьму доставляли
