взглянув на 'кавалера', она потрогала палец и стала разводить гипс. Потом строго сказала:
- Поставьте локоть на стол, пальцами не шевелите.
В ее тонких руках вырастала белая 'кукла'. Оля старалась, и кукла росла непомерно в длину, а от толщи бинтов оттопыривалась в сторону.
Николай зажмурился: с каждой секундой чувствовалось все сильнее, как застывает гипс.
- Больно? - спросила сестра. - Чуточку потерпите. - Она взяла шприц; еще одна экзекуция тупой иглой и - ни боли, ни пальца - просто окаменевшая 'кукла'.
Теперь Оля, очевидно, решила, что 'кукла' слишком длинна. Это Николай понял по ножницам в ее руках: 'Только этого не хватает - огромные ножницы, так и есть, по металлу'.
Страшный зев их поднесен к пальцу. Оля прикидывает, как половчее отхватить лишнее. Николай с ужасом следит за движением режущей пасти - она будто соображает: 'Так коротко, так слишком длинно...' Николай невольно тащит палец к себе, а ножницы ползут за ним.
'Отхватит, каналья, не почувствуешь - отхватит!' - даже в пот бросило. Щелкнули - часть 'куклы' жестко покатилась по полу. Николай поспешно взглянул на срез: крови нет. 'Вот варварица!'
- Вам не кажется, - спросил он, - что палец так и будет смотреть в сторону?
Сестра улыбнулась:
- Заживет и повернется на место.
Выходя из кабинета, Николай еще думал: 'Действительно, не так уж важно - всего мизинец!' Но постепенно анестезия утрачивала силу, и палец разболелся так, будто на него взгромоздили рояль.
'Нет, так не пойдет, к дьяволу! Лучше бы отхватила его совсем. Надо в Теплый переулок - там знаменитые костоправы'.
В протезном институте профессора Приорова хирург спросил:
- Вы пианист?
- Нет, летчик-испытатель.
- Испытатель?.. - этого врач не ожидал; он посмотрел как-то по-новому, с нескрываемым любопытством.
- Да... - протянул он. - Вам тоже, пожалуй, палец бывает нужен!
Из клиники Адамович ехал довольный: мизинец успокоился и занял свое естественное место. В электричке времени хоть отбавляй, и мысли роились вокруг вчерашнего дня.
Он подумал о пресловутом 'авиасовпадении' - последний полет по программе и впрямь оказался 'последним'. Недаром у нас не любят слово 'последний'.
Так он вспомнил о машине. Еще вчера на лакированном бледно-голубом киле ее был номер 20101. Первый опытный ЛА-7-й. Теперь этого номера нет. И хвоста тоже. Вообще ничего нет. Просто черная плешка на снегу. Да и то, если ночью не замело.
Ему взгрустнулось. Он свыкся с ней за время испытаний. Что тут ни думай: 'Виновата... Нет... все же хороша! 'Зализанная', словно точенная из мрамора, логичная, как падающая с крыши капля. Что можно добавить к ней? Что убавить?.. По сути - ничего'.
Как сражены были вчера болельщики! Их целая бригада. Тут и лавочкинцы, но и немало цаговцев. Говорят, это они выносили мысль о создании еще более современного истребителя, взяв за основу ЛА-5. Все лучшее - в нее, все, что знали на этот день, в сорок третьем году, аэродинамики, - и вот ЛА-7-й появился на свет.
Но увы, был и просчет. Скорее всего не учтен температурный режим: крепление жаростойкой панели к борту фюзеляжа оказалось при нагреве недостаточно жестким. Замки устали и в последнем полете не выдержали деформации. Панель одной стороны задралась, будто разинула зев к потоку. Как раз против выхлопных реактивных патрубков. Дальше пошло все хуже. Самолет ЛА-7 был в основном деревянной конструкции. Горячие газы, естественно, устремились внутрь и стали 'поджаривать' дерево. В кабине запахло головешкой. Вспомнив этот зловещий запах, Николай передернулся от нервного озноба - стало не по себе. Он пытался отогнать эти мысли, но они, как языки пламени, возникали вопреки его воле...
Вывел его из этого состояния пронзительный свисток встречного паровоза. 'Самолет, без сомнения, хорош, а дефект, собственно, ясен... И в плохом бывает что-то хорошее. Может быть, даже лучше, что это случилось вчера, а не на фронте. Теперь эти замки усилят, и пойдут ЛА-7, как блины... Николай улыбнулся: ему представилась огромная и толстая повариха в чепце у русской печки, то и дело таскающая сковородки - на них горяченькие, лоснящиеся, ароматные... не блины, а истребители. У каждого две пушки и скорость на 75 километров больше, чем у 'фокке'.
Николай смотрел в окно. Бесконечная рябь шпал и рельсовый блеск постепенно размазались в бегущий перед глазами, как вчера, горизонт. Будто все круче и круче крен, круче вираж. 'Только без срыва, это ни к чему, дружок! Нам нужно минимальное время виража...' Щелкает под рукой кнопка секундомера. 'Двадцать девять секунд - недурно!' Еще вираж: теперь тридцать - похуже. Давай еще и еще... круг за кругом, как мотоциклист в цирке на вертикальной стене. Воздух спокоен, и ЛА-7 'сидит' в нем плотно, рули упруги. Это очень приятно ощущать на ручке. Изредка самолет встряхивается весь, будто выскакивает с асфальта на булыжник, - значит, вираж удался, истребитель угодил в им самим взбудораженный полминутой раньше воздух.
Перед глазами сквозь плитку броневого стекла округлый и гладкий капот мотора, как обручи на бочке, блестят нержавейкой стяжные ленты. Мерцающий ореол винта и дымка впереди размывают в мутно- бутылочный цвет набегающий откуда-то сверху горизонт.
Перегрузка жмет летчика к сиденью. Чуть скосив взгляд, Николай видит свое крыло: оно чертит круги по заснеженной поляне в лесу, круг за кругом, словно циркулем по ватману. Николай смотрит вниз и вдруг улавливает новый запах. Это не сразу доходит до сознания. 'Что? Этого еще не хватало!' Определенно запах тлеющего дерева и еще... какой-то ядовитой смолы. Да, да, где-то горит... Николай пробежал глазами вокруг и перевел взгляд за борт. 'А-а, вот оно!' От ленты стыка крыла с фюзеляжем тоненький белый огонек. 'Горю!'
Высота три тысячи - и пожар! Тут делать нечего! 'Надо прыгать да пошевеливаться...'
Он и не заметил, когда вывел самолет из виража. Кабина наполнилась едким дымом, а в голове только одна мысль: 'Торопись! Не жди! Близок взрыв баков!..' - И он старался. Но удивительно странно воспринималось все вокруг: словно во сне, медленно и вяло. Не торопясь ползет огонь по борту, лениво влезает в кабину дым. Летчик не слышит ни шума машины, ни ураганного ветра. В теле удивительная легкость, и руки будто плывут, снимая с плеч ремни и открывая фонарь.
Опираясь руками на борт, Николай взглянул еще себе на плечи (не зацепились ли за что-нибудь лямки парашюта) и, согнувшись весь в комок, перевалился за борт - прочь от огня... Еще не оттолкнувшись ногами, увидел совсем рядом стабилизатор машины и успел инстинктивно прикрыть голову рукой, почти не почувствовав скользящего удара.
Открыв парашют и немного успокоившись, стал искать глазами горящий самолет. Заметил его как раз в момент падения. Взметнулось огромное, черное, перемешанное с космами огня облако; разбрызгалось вмиг по снегу горящей кляксой. На глазах снег вокруг стал чернеть.
Парашют несет его над редким лесом. Все ближе и ближе к земле - она заметней бежит к ногам. Уже совсем близко... Ух!.. - и летчик по пояс зарылся в снег на лесной прогалине.
Первое, что нужно сделать, - это усмирить надуваемый ветром парашют - тот так и стремится вырвать летчика из снега. Потянув за стропы, он осадил парашют, потом связал шелк в узел.
Только теперь, освободившись, подумал: 'Трудненько будет выбраться, снег глубок, а до ближайшего поселка километров пять, не меньше'.
Николай не торопился. Это было уж ни к чему, он отдыхал от перенапряжения трудных минут. Зарытый наполовину в снег, вдруг ощутил такую слабость, будто только что встал после болезни. Попробовал сделать несколько шагов, но, обессилев, сел в снег.
Сколько прошло времени, он не знал, должно быть, немного. За лесом был виден черный дым. Смотря вдаль, Николай увидел, как из леса показалась лошадь в санной упряжке; можно было различить возницу и рядом двух лыжников; они отделились и пошли вперед. 'В телогрейках и ушанках, похоже, солдаты... Так и есть, они', - решил Николай.
- Как вы, товарищ летчик... не подломались? - раскрасневшиеся парни почти одновременно
