другой беззаботной и красивой жизни заиграли в её хохлатой головке. Напевая:
— Цыпа закружилась в медленном вальсе-бостоне. Её передничек плавно развевался, Правда, глядя на её слегка ощипанный жизнью вид, с печалью думалось, что время её уже изрядно ушло.
Кок важно выступал в самом центре, изображая вычурное танго с короткими перебежками, — причём в сторону, — подальше от Цыпы! Возможно, что он представлял себя на каком-то изысканном балу в паре, по меньшей мере, с герцогиней.
Наверное, танцы придумали для кошек, хотя они и редко танцуют. Их природная грация, гибкость и ловкость ставят их вне всякой конкуренции. Но танцы придумали двуногие, поэтому с изяществом восточной танцовщицы и с независимо гордым видом, грациозно переступая на задних лапках, Мура плавно кружилась в вальсе, не обращая внимания на резкий темп музыки, кокетливо подогнув передние лапки и обмахиваясь пушистым хвостом. Крыс всё пытался совершать свои замысловатые па, — особенно, кувырки, — под самым носом у Муры, но она плавно отворачивалась, недовольно пофыркивая.
Сержант, тем временем, встал на задние лапы и закрутился на месте, как собачонка, которой к хвосту привязали банку. А может быть, это Хомо рассказывал ему что-то про цирковых собачек. Как бы там ни было, — большим изяществом его танцевальные па не отличались.
Но всех превзошёл сам зачинщик танцев. Попеременно подскакивая на ногах и руках, переворачиваясь через голову и снова подпрыгивая на коротких ножках, Хомо издавал какие-то утробные пещерные вопли и уханья, и с улыбкой идиота, осклабясь во весь рот, с остервенением размахивал своим «цилиндром» или тем, во что он превратился. А превратился он, кстати говоря, в какой-то приплюснутый шарообразный котелок, а то и, попросту говоря, в старое мусорное ведёрко.
Пластинка уже давно крутилась на одном месте, но никто из танцоров не обращал на это ни малейшего внимания. По правде говоря, не все они отличались излишним мастерством, — скорее, это были пляски по наитию, словно в компании разошедшейся ребятни. Каждый следовал своим собственным ритмам, как и все люди, выплескивая в танце своё внутреннее «я».
Кстати, вам не приходилось замечать, что самый верный способ понять характер человека и его общее душевное состояние, — это послушать, как он смеётся, и понаблюдать, как он танцует. Добродушный, отзывчивый и благополучный человек смеётся в меру громко, звонко и жизнерадостно, широко раскрыв глаза и от души демонстрируя свои новые фарфоровые коронки. Он и танцует энергично, весело, более или менее в такт музыке и без излишнего разухабистого размаха. А вот скрытный непризнанный гений или человек «со слегка протекающей крышей» смеётся либо нарочито громко, отрывисто, а то даже и слегка истерично, либо подхихикивает со склеенными глазками откуда-то сбоку. Да и танцует-то он весьма своеобразно: начинает скромно потихонечку где-нибудь в сторонке, но постепенно распаляется и, мешая другим, перемещается в центр мало помалу пустеющей площадки, уже не слушая музыку и энергично таская за собой растерявшегося партнёра любого пола, в то время как остальные танцующие начинают робко жаться по стенкам, потирая отдавленные ноги и руки.
В определённой мере вышесказанное относилось и к нашим друзьям. В целом, всё сборище изображало какую-то сложную смесь из вальса-бостона, рок-н-ролла, твиста, мазурки, шаманских танцев и украинского гопака. Пожалуй, «пляска святого Витта», а то и приступ эпилепсии стоя, были бы ничто по сравнению с этой вакханалией.
Наконец, у граммофона кончился завод и, издав последний протестующий заунывный звук, как перегоревшая электропила, пластинка остановилась. Кончился завод и у танцоров. Одна лишь Цыпа ещё пыталась остаться в романтическом тумане танца, перейдя на плавные взмахи крыльями и длинные па, — в гордом одиночестве.
Немного отдышавшись, все расползлись по своим углам. Вечеринка явно прошла с успехом. День заканчивался.
Хомо, лёжа на диване и открыв последнюю банку пива, в самом благодушном настроении тихохонько напевал:
Наверное, песенка всем понравилась, потому что даже Цыпа не сделала никакого замечания. Под эту песенку все обитатели дома сначала задремали, а потом и крепко уснули.
История четвёртая
Попрошайки
Да уж! Результаты вчерашней вечеринки и всеобщего обжорства были поистине катастрофическими. Вместо ожидавшихся солидных многодневных припасов в наличии оставалось лишь несколько жалких пакетиков с крупой, пара банок сухого консервированного корма для собак и кошек да одна банка сгущённого молока.
Цыпа, ещё не полностью очнувшаяся от наркоза танцевально-романтических грёз, томно позвала Кока:
— Кок, почему ты не несёшь мне завтрак? Все приличные мужья по утрам приносят завтрак в постель, — я сама видела это в кино.
Но ни завтрака, ни ответа она от Кока не дождалась.
Хомо открыл банку корма для собак, но Мура и Сержант лишь слегка попробовали его и особого восторга не выразили, — колбасой там даже не пахло. Для себя Хомо открыл банку сгущённого молока и, поставив её на пол, начал усиленно черпать сгущёнку погнутой ложкой. Сержант тоже выразил к сгущёнке неподдельный интерес и, не очень вежливо оттерев Хомо в сторону от банки, тщательно её вылизал.
Цыпа и Кок шустро клевали пшено, а Крыс ускоренно поглощал гречку из утащенного накануне под пол пакета.
— Подальше положишь, — поближе найдёшь, — бурчал он.
Ворон лениво спустился вниз, поклевал собачьего корма, что-то проворчал про качество современных продуктов и опять забрался наверх — листать свой телефонный справочник. Так прошло довольно много времени.
— Эх! Как-то не так мы все живём, — вдруг ворчливо буркнул Ворон.
— Почему не так? — возразил Крыс. — Я вот очень хорошо в своём подвале живу. Тихо, спокойно. Вот если бы ещё не этот настырный фокстерьер, так и вообще бы… Мне такая жизнь нравится. Это же моя жизнь, — что хочу, то и делаю…
— «Хочу — не хочу», — да не то всё ворочу, — насмешливо заметил Ворон. — Сами себе крылья