Видение настигло Ваниного слушателя внезапно. Филипп только и успел, прежде чем оно его полностью захватило, мимолетно, в угасающем сознании подумать:
'Видимо, напрасно расслабился, пассажир, из рака ноги. Хоть бы недолго крутило в этой ретрибутивности. Эхма, воздаяша…'
Возможно, как позднее решил Филипп, благодаря арматорскому джипу и теургической инкунабуле Продиптиха, неспроста покоившейся в перчаточном ящичке, кошмарное видение в основном ограничилось видом от третьего лица.
В какой-то мере оно походило на эйдетический видеоряд, как будто при ментальном контакте.
'Как если б кто-то тебе его показывает, рассказывает…'
— 2 —
Чем-то похожий на самого Филиппа Ирнеева неопределенных лет доминиканский монах, откинув капюшон, твердо стоял посреди рыночной площади небольшого средневекового селения. Облачен он был в черно-белую сутану, вооружен увесистым деревянным распятием на груди, кипарисовыми четками и большим широким кинжалом в черных, опять же деревянных ножнах на веревочном поясе.
Чуть поодаль от главного, очевидно, пока еще бездействующего лица, громоздились массивные стены романской базилики. Домики под ярко-красными черепичными крышами вокруг казались игрушечными жилищами гномов, притулившимися к серой громадине собора.
Полуденное солнце немилосердно припекало сухощавого доминиканца аккурат в выбритую тонзуру. Но он недвижимо немигающим взором уставился прямо перед собой, углубившись в собственные раздумья, никого не видя и не слыша.
Тем временем за его спиной служители инквизиции суетливо воздвигали и укрепляли на высокой поленнице-помосте тяжелый Т-образный крест.
Неподалеку от монаха застряла распряженная телега, не понять, с пивными или винными бочками. Рядом с ней переминались с ноги на ногу оцепившие место аутодафе ландскнехты, упакованные в гнутые железные кирасы и шлемы-морионы.
За частоколом копей и алебард толпились, топтались, кучковались шумные нетерпеливые зеваки.
Доминиканец сурово оглядел разношерстную толпу крестьян, торговцев, солдат; сумрачно посмотрел на двух собратьев-монахов, нервно теребивших пергаментные свитки за столом на ступенях собора; возвел глаза к безоблачному небу и стал про себя молиться, перебирая четки.
Всё и вся немедля застыли в почтительном молчании. Как по команде прекратили галдеть подростки, обсевшие заборы и ветви деревьев. Притихли маленькие дети на руках у матерей. Даже множество мух, перемещавшихся между навозными кучами и провизией, выставленной на продажу, перестали жужжать.
Многие вздрогнули, когда на булыжной дороге неожиданно загремели обитые железом ободья, и раздалось лязганье лошадиных подков. Группа всадников, сопровождавших повозку, укрытую красной парусиной с белыми шестиконечными звездами, на всем скаку ворвалась на сельскую площадь. Дико завопившая толпа простолюдинов мигом раздалась в стороны. Двух замешкавших ротозеев походя затоптали рыцари в красных плащах с черными лотарингскими крестами.
Ландскнехты оказались расторопнее и успели освободить путь неумолимым крестоносцам. Повозка и рыцари, не спускавшие с нее глаз, остановились у самых ступеней базилики. Никто из них не спешился, не опускал обнаженного оружия, все молчали.
Сухопарый доминиканец еще минуту продолжал беззвучно молиться, потом повернулся к рыцарям и обменялся пристальным молчаливым взглядом со всадником в алых доспехах. И тот, ни слова не говоря, не спешиваясь, отрывисто сдернул парусину с повозки.
Толпа жутко охнула, взвыла…
Под красным покровом скрывалась низкая клетка, сделанная из толстых медных прутьев, а в ней — скорченная фигура в остроконечном шлеме с опущенным решетчатым забралом и в полной броне. С ног до головы вороненые доспехи узника были скованы, чуть ли не сплошь обмотаны тонкими до блеска отполированными стальными цепями.
Алый рыцарь коротко глянул на монаха и получил его безмолвный приказ. Затем отворил дверцу клетки, выволок наружу стальной кокон и со звоном, с лязгом и грохотом обрушил его наземь.
В панике толпа подалась назад и нечленораздельно, глухо зароптала, потому что узник легко поднялся на ноги, а звенящие цепи посыпались на каменные ступени. В то время как солдатня из оцепления, испуганная не меньше обывателей, вразнобой заорала:
— Колдун!!! Чародей!!! Чернокнижник!!! Бей тамплиера!…
Рыцарей, изготовившихся рубить и глушить бронированного колдуна, доминиканец заставил расступиться повелевающим жестом. Он не спеша приблизился к фигуре в масляно блестевших черных доспехах и впервые высказался вслух, тихо отдав приказ:
— Вытяни вперед руки, еретик.
— Теургические цепи утратили силу, инквизитор. Я свободен, — лязгающим голосом отозвался из- под забрала еретик-тамплиер и презрительно скрестил на латной груди железные перчатки.
В то же мгновенье монах сорвал с пояса кипарисовые четки и одним молниеносным движением опутал руки еретика.
— Ты заблуждаешься, тамплиер. Не в твоей власти освободить себя от бремени неведомого тебе добра и непознанного зла, — вымолвил инквизитор и медленно воздел над головой резное распятие яблоневого дерева.
— Зри и внемли истинной мудрости, нечестивое творение, — со старофранцузского языка доминиканец перешел на древнегреческий.
Мгновенно кругляшки и крестики кипарисовых четок ярко зазеленели. Затем пустили игольчатые побеги, снежно-белые острые корешки, пестрой сетью опутали пектораль, оплечи, наручи, перчатки тамплиера.
— Это все, что ты можешь, пес Господень? Твоему дереву долго не удержать сталь моих крещеных извечным огнем доспехов! — отвечал по-латыни инквизитору еретик-тамплиер.
Вдобавок он то ли голосом, то ли бронированными плечами лязгнул, скрежетнул отрывистым железным смехом:
— Хе-ха!!!
Тут же его зеленые путы начали понемногу дымиться, покуда доминиканец не коснулся деревянных ножен на поясе.
— Тебе и твоей демонской стали не под силу противостоять тайной мудрости небес, еретик… Небесный холод обжигает, жар звезд леденит, — дал достойный ответ чародею инквизитор- доминиканец.
Кипарисовые ростки обрели мощь, потемнели. Толстым узловатым вервием они плотно обхватили запястья и латный ворот еретика. Пожелтевшие корни тоже сплелись воедино и бугристым канатом сдавили, намертво опоясали черные доспехи…
Негромкий голос монаха, набрав звучную органную глубину, был слышен каждому на площади. Повсюду остолбеневшая и онемевшая толпа обывателей, солдат, рыцарей-крестоносцев в немом параличе наблюдала за поединком двух могущественных мистиков.
Воля и теургическое могущество инквизитора одолели чары еретика. И тот, повинуясь жесту победителя, пошатываясь, словно под ярмом невыносимой тяжести, проследовал за ним в боковой притвор базилики.
Кто-то в толпе радостно завопил, заулюлюкал. Монах с неудовольствием оглянулся, и крикуны сию же секунду смущенно примолкли…
Тут-то Филипп Ирнеев наконец осмотрелся, сообразил, что у него роль независимого и постороннего зрителя. А наблюдать вчуже за событиями, — 'как в демоверсии игры', — ему привычнее, нежели полностью бездумно растворяться зрением и слухом в захватывающем зрелище.
Красочное видение отчасти отпустило его из своих тесных аудиовизуальных объятий. Однако
