Стихотворения

стала служить выявлению личности.

Открытия эти были для молодого Языкова подлинным откровением. Батюшков, Карамзин и Жуковский становятся для него литературными кумирами и учителями, 'питомцами вдохновенья'. Рядом с их именами появляются вскоре имена Байрона и молодого Пушкина.

Но не только у этих поэтов учился Языков. К гармонии и точности стиха, к пластике и мелодичности поэтов школы Жуковского он хотел прибавить мощь, громозвучность и торжественность 'глагола времен', мерность и выпуклость классического стиха. Языков искал силу и обрел ее в 'высоком косноязычии' великих русских поэтов XVII столетия, в поэзии 'гения-исполина' Ломоносова и в особенности у Гаврилы Романовича Державина, о котором писал:

Твой голос величавый
Гремит из рода в род
И вечно не замрет
В устах полночной славы.

В 'безумном и мудром' (Радищев) восемнадцатом столетии Языков, вместе с силою стиха, нашел и любовь к возвышенным темам и предметам. С тех пор дарование его, по меткому слову самого поэта, 'чувствует в крылах торжественные силы'.

Конечно, произошло это не сразу, и уж никак нельзя видеть в молодом Языкове уединенного и целеустремленного творца, работающего для достижения четко определенного идеала. В те годы это был веселый и в то же время очень застенчивый белокурый крепыш, увлеченный не только поэзией, но и делами прозаическими- поступлением в университет. В Петербурге университет в ту пору был разгромлен известным реакционером Руничем, и взоры Языкова обратились к древнему прибалтийскому городу Дерпту (ныне Тарту), где процветал немецкий университет, обладавший вольностями и славившийся знаменитыми именами ученых. Молодой поэт отправился в эти 'ливонские Афины', и семь лет, там проведенных, составили эпоху в жизни и поэзии Языкова.

Быт и внешность немецких студентов лучше всего описаны в гениальной сказке Гофмана 'Крошка Цахес'. Увлекающийся Языков был потрясен этим вечным праздником вольной студенческой республики, длинными волосами, пестрыми куртками, бархатными фуражками корпорантов, дуэлями на рапирах и эспадронах, пьянством и курением крепчайшего табаку, драками с полицией и солдатами. Вокруг поэта быстро составился русский кружок, чему способствовали его беззаботный нрав и редкое в студенческой среде богатство. Вскоре Языков стал заметной личностью в Дерпте, непременным участником всех студенческих празднеств. 'В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически-прекрасен', — вспоминал товарищ поэта по университету.

Таким и вошел Языков в тогдашнюю русскую поэзию. С его именем стали связывать студенческую поэзию наслаждения и разгула, и в этом была своя правда, ибо 'раздолье Вакха и свободы' привлекало поэтически беспечную натуру Языкова. Сам он говорил о той поре:

Молва стихи мои хвалила,
Я непритворно верил ей,
И поэтическая сила
Огнем могущественным била
Из глубины души моей!

Между тем именно сила и органичность дарования способствовали расцвету многоликой поэзии Языкова. Он был не только лихим гулякой, но и прилежно посещавшим лекции студентом. В Дерпте у поэта составилась и постоянно пополнялась большая библиотека русских и иноязычных книг. Но важнее университетских занятий была внутренняя работа, совершавшаяся в Языкове.

Работа эта заметна уже в самом выборе предметов для поэтического творчества. Языков 'в стране чужой не пел чужого', отыскивая для своей музы темы в отечественной истории. Карамзин своей 'Историей государства Российского' научил Языкова ценить и петь 'гений русской старины торжественный и величавый'.

'…Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером?' — вопрошал Языков, и поэтический мир русской истории возвышал его поэзию, придавая ей желанную громозвучность и ровную силу и в то же время позволяя вопрошать о настоящем 'скрижали древности седой'.

В своем интересе к древней вольности Новгорода и Пскова поэт был близок к декабристам, осваивавшим те же темы. И в то же время Языков тогда неожиданно приблизился к пушкинским темам. Он хотел из рассказанной Карамзиным истории Бориса Годунова сделать трагедию (впрочем, в духе Шиллера, а не Шекспира), а в незавершенной языковской поэме 'Ала' видна многообещающая попытка написать до Пушкина свою 'Полтаву' на ливонском материале. В 'Але' есть уже 'железной волею Петра преображенная Россия' (эти строки Языкова Пушкин взял эпиграфом к одной из глав 'Арапа Петра Великого'), а знаменитое пушкинское противопоставление Петра и Карла XII предвосхищено в звучных и острых строках:

Наш Петр, гигант между царей,
Один великий, несравненный,
И Карл, венчанный дуралей —
Неугомонный, неизменный,
С бродяжной славою своей.

Рядом с исторической поэзией рождалась вольнолюбивая языковская лирика, учившаяся у старины, у истории пониманию жизни общества. История говорила поэту: 'рука свободного сильнее руки, измученный ярмом'. Отсюда — прямой путь к тираноборческому стихотворению 'Н. Д. Киселеву' (1823). Вольнолюбивые стихотворения Языкова тех лет явственно перекликаются с поэзией декабристов, но это именно перекличка, а не полное совпадение во взглядах. Идеи вольности и борьбы носились тогда в воздухе, и молодой поэт воспринимал их непосредственно, эмоционально. Ему, как и многим 'неявным либералам' тех лет, свойственна была 'страсть правительство бранить за всероссийские недуги', но идеи эти не были им выношены, продуманы. И поэтому так легко и быстро Языков в них разочаровался:

Предвижу царство пустоты
И прозаические годы…
…
Жестоки наши времена,
На троне глупость боевая!
Прощай, поэзия святая,
И здравствуй, рабства тишина!

Так отразились в поэзии Языкова уныние и неверие, порожденные в обществе крушением декабристского восстания и наступившей реакцией. Пришла новая эпоха, в которой нити и корни, обрубленные острым топором истории, отмерли или же сокрылись на время в безвестности, но зато другие