фронте, мать пятерых детей. Она несла в лес две булки хлеба, три килограмма сала и четверть самогона. На допросе показала, что бандеровцы были у нее дома и предупредили: «Не принесешь еды, всю семью побьем».
Наступило молчание. Ченцов достал из стола «Казбек», закурил.
— Будем привлекать гражданку Полищук за содействие банде? — спросил Смолин.
Ченцов сделал глубокую затяжку, выпустил густой клубок дыма в потолок.
— Скажите, Юрий Яковлевич, — подполковник впервые назвал капитана по имени-отчеству. — Если бы Полищук не понесла еду в лес, выполнили бы бандиты свое обещание?
— Конечно, — не задумываясь, ответил Смолин и вдруг осекся, понял абсурдность своего утверждения.
— Но ведь закон, — неуверенно начал он через некоторое время, но, посмотрев в глаза Ченцова, только махнул рукой и захлопнул папку.
— Вот и хорошо, Юрий Яковлевич, — серьезно сказал Ченцов. — И помогите женщине добраться до села.
Не успела за Смолиным закрыться дверь, как затрещал прямой из области. Звонил полковник Груздев.
— Что у вас творится в районе?
Ченцов обстоятельно доложил.
— Спите там все, — рокотало в трубке. — Среди бела дня уже убивают секретарей райкомов. И где?.. В общем так, берите материалы по делу и приезжайте. Поблажек не ждите.
Ченцов молчал. Замолчал и голос в трубке. Потом полковник спросил:
— Помощь нужна?
— Дайте еще хотя бы двух человек…
— Кадров у меня нет, — сухо оборвал Груздев. — Людей подбирай себе сам. Присматривайся, учи. Сейчас много боевых офицеров из армии демобилизуются. Впрочем, — голос Груздева немного потеплел, — одного спеца мы тебе подыщем. Но на большее не рассчитывай.
И положил трубку. А Ченцов еще долго стоял у стола, непроизвольно слушая короткие телефонные гудки.
Капитан Костерной без труда выделил в разношерстной привокзальной толпе молодого старшего лейтенанта с двумя орденами Красной Звезды на новенькой гимнастерке. Судя по тому, как офицер легко нес выгоревший солдатский вещмешок и ободранный по углам чемодан, можно было понять, что ехал тот не из глубокого тыла. А радостно-взволнованное выражение лица орденоносца выдавало в нем местного жителя.
Да, старший лейтенант Борис Боярчук после пятилетнего отсутствия вернулся в родные края.
«В сорок первом этот перрон слезами умывался, когда нас на фронт провожал. А много ли здолбинских парубков вернулись на твои камни? Многие ли из них могут сказать сейчас; „Здравствуй, дом родной!“»
С бьющимся сердцем глядел он на памятные с детства места. Узнавал и не узнавал их, так покорежила город война. Сгоревший вокзал. Это было самое красивое здание в райцентре. Разрушенная водокачка. С нее видны были даже соломенные крыши ближних хуторов. А вот здесь, справа от вокзала, должен стоять павильон, где продавали мороженое и куда пацанами бегали пить газированную воду. Павильона не было. Один лишь осыпавшийся, заросший травой фундамент остался.
«А что сделали с парком? — ужасался Борис. — Чуть ли не все деревья вырубили. Вековые буки! Висячий пешеходный мост через пруды разобрали. Наверняка вывезли…»
И все-таки это были его родные места, отчая земля. Совсем недалеко от города его дом, его родители. Борис чуть ли не бегом кинулся к единственному стоящему на площади грузовику.
Шофер в старой солдатской гимнастерке без погон дремал, его чубатая голова покойно лежала на рулевом колесе.
— Эй, парень! — Борис коснулся его плеча.
Шофер поднял на офицера невыспавшиеся белесые глаза.
— Чего тоби?
— Не подкинешь ли, браток, до Здолбицы?
— Хай туды холера ездыт, в твою Здолбицу, — сердито пробурчал водитель и отвернулся. — Я заплачу, — сказал удивленный Борис. Первый раз ему, офицеру-фронтовику, так беспардонно отказывали.
— Дело не в грошах, — окончательно проснулся шофер и вдруг заговорил по-русски: — Видать, давно, старшой, ты дома не был.
— С июня сорок первого.
— Тогда понятно. — Водитель вылез из кабины. — Куревом не богат?
Борис достал папиросы. Шофер бесцеремонно одну папиросу сунул за ухо, вторую размял в пальцах, не торопясь прикурил.
— Я за грузом приехал, — сказал он после нескольких жадных затяжек. — А в село твое без охраны ездить пока несподручно. И тебе не советую. Так что ищи, старшой, военный грузовик, если родню повидать собрался.
Борис не стал его расспрашивать. Вмиг вспомнил про родительское письмо. Отец писал, что бандиты-националисты убили председателя сельсовета в соседнем селе, увели в лес молодую учительницу-комсомолку. Но ведь то было почти год назад.
Тут и подошел к нему Костерной с двумя автоматчиками.
— Начальник патруля капитан Костерной, — представился он. — Попрошу предъявить документы.
Солдаты-автоматчики натренированно встали по бокам Боярчука. Борис поставил на землю чемоданчик, достал удостоверение личности и предписание о демобилизации.
— Из госпиталя? — прочитал в предписании Костерной.
— Да, списали вчистую.
— А было желание послужить еще? — Костерной внимательно разглядывал круглолицего приезжего.
— Другому, оказывается, не обучен.
— В разведке давно? — быстро спросил капитан.
— С весны сорок третьего, — не подозревая подвоха, ответил Боярчук.
Капитан полистал удостоверение, нашел нужную запись, удовлетворенно хмыкнул и совсем неожиданно сказал:
— Придется вам пройти с нами.
— А в чем дело?
— Вопросы будем задавать потом. Прошу следовать за мной. — Кивнув автоматчикам, он пошел через парк к крытому брезентом «доджу», который тут же бесшумно покатился к ним навстречу.
Только через полчаса, уже в кабинете Ченцова, Боярчук понял, насколько далеки были его мысли о счастливом житие дома от той суровой реальности, которая открылась ему в словах подполковника.
— Обстановка в районе сложная, — неторопливо рассказывал Василий Васильевич, искоса поглядывая на сидевшего на подоконнике Костерного. — Трудностей очень много. Оттого и ошибок много. А каждый промах на руку врагам. Бандеровцы прикрываются потрепанной идеей самостийности. В лесах скрываются люди, которые по своей неграмотности, незнанию истинной правды о Советской власти поддались самостийникам. Многих крестьян бандеровцы под страхом смерти заставили уйти в банды. К таким прошлой весной обратился ЦК Компартии Украины с предложением сложить оружие и стать честными тружениками. Тот, кто сделает это, не понесет никакого наказания, если не повинен в особо тяжелых преступлениях. Такая амнистия как нож в сердце пропаганды оуновцев. Вот они и злобствуют, беснуются, предчувствуя, что рано или поздно обманутые, колеблющиеся, запуганные отшатнутся от них. В лесах останется лишь горсть отщепенцев, гитлеровских холуев, которым грозит неминуемая гибель. Народ не простит им предательства и жестокости.
