не спускали меня ни на шаг. Сколько ран — ножевых, не иначе — да рубах, перемазанных в кровь, износил я на теле горячем за Любавину птичью любовь. Быть бы мертвым мне или калекой, но дедок мой, хотя коновал, со своей лошадиной аптекой ради внука кобыл забывал. Снова жил я, бинтами спеленат, и смеялась Любава навзрыд, что любовь наша в реках не тонет, на горючих кострах не горит... То ли с жалостью, то ли с любовью, по-соседски, ложком, без оград, три раза к моему изголовью приходила Любава подряд. Трижды солнце взошло из-за бора... От страдания, бреда, жары охраняла Любава Егора на манер милосердной сестры. Крепким чаем мальчишку поила, над мальчишкою груди клоня, на гулянки три дня не ходила, женихов не видала три дня... На четвертый денек спозаранку про Любавину честь во весь рот зашипела змеей Боровлянка возле мазанных дегтем ворот. Сами свахи протопали боком мимо дома, ворча про грехи, и, кружа у Любавиных окон, перемигивались женихи. Пусть, мол, помнит заместо науки эта девка, ничья до сих пор, женихов своих цепкие руки, дегтем писанный их приговор... Будто мор в этом доме крестовом, ставни наглухо, крюк на двери, только плач проголосный, со стоном, похоронный, Любавин внутри. Как недужный, в бреду ли, со злобы, все крюки посшибав, напролом, я пробился босой, гололобый, в тот, Любавой оплаканный, дом, принося будто клятву-поруку в молодой своей, битой любви: — Слышь, Любава! Кончай свою муку. В нашу избу ступай и живи... И глядела Любава в глаза мне боровлянским неласковым днем, дочиста не обмытом слезами, с черным ставнем за каждым окном. И сказала Любава мне прямо: — Отступись ты, Егор, от меня! Не спасать тебе девок от срама, ни ворот у тебя, ни коня. Как нам жить под единою крышей? Будто ты настоящий мужик... В женихи ты достатком не вышел, совершенных годов не достиг... ...Словно вспыхнет горячая ранка в самом сердце, когда в той дали, чуть увижу тебя, Боровлянка, родный краешек отчей земли. 5 В Боровлянке, как гнездышко, малой, в черный год начиная свой век, выжил я, мужичок неудалый, не обученный жить человек. Хоть к чему бы я сердцем ни рвался, хоть какой бы ни задал вопрос, хоть за что бы руками ни взялся: «Отступись...- говорят.- Не дорос!..» Коли сроду удачей обижен, ни в каком мастерстве не велик, вроде б ростом ты с виду пониже, слаб умишком, обличием дик. Жить на свете, выходит, не просто, и пока, для людей словно груз, я ходил по земле, как подросток, ростом с дверь, головою с арбуз. И когда на объект перемычки, с топором или тачкой в руках, я ходил, как большой, по привычке тряс поджилки мне заячий страх: вдруг да к зорьке не выполню плана, от одышки свалюсь на ходу, прослыву у людей за болвана,
