А ветра у нас хлеще, чем вьюги, а земля у нас — вечный залог... 2 То ли с ветру, с устатку, с натуги по весне я чуток занемог. Вся бригада меня врачевала... И бетонщики, как доктора, дали мне всяк свое одеяло, снова спать уложили с утра. ...Вот гудки перетаяли где-то, и, сдаваясь бредовому сну, сердце к солнцу взмывало кометой, снова падало в стужу, ко дну. Будто в мозг мой все жилки стучали, и как гром рокотнул из-за гор: — Где живет тут бригадный начальник, наш земляк, боровлянский Егор!.. Словно оземь ударилась память, бред, как пламя, метался и гас, и погас невзначай со словами: — Бригадир! Проживает у нас... Значит, это по должности строгий, учиняя полдневный обход, сам кому-то на нашем пороге комендант наш острастку дает: — Только вам здесь, гражданка, не место! Тут, считай, монастырь. Но — мужской. Кто сама-то вы? — Мы-то! Невеста! — Не пущаю... — А кто ты такой? Как воскрес я тогда из-под груды одеял, пропотевших дотла, не боясь ни стыда, ни остуды, чуть не этак, в чем мать родила. Прямо с койки, броском волкодава коменданта настигнув в сенях, говорю: — Так ведь это ж Любава! Ты, начальник, и впрямь, как монах... А Любаву узрев, будто пташку, что стомилась, в пути изморясь (полушубочек — нарастопашку, на подоле и валенках — грязь): — Залетай, — говорю, — золотая!.. И, вовсю распахнув два крыла, будто впрямь высоко залетая, во дворец наш Любава вплыла. И глядит на меня, как в обиде, дескать, ясно: незваный не мил! Года два парень девку не видел, а увидел — язык проглотил... И нашло мне на разум затменье, вроде тучки на солнечный свет, сердце бьется в чудесном смятенье, надо слово, а умного нет. — Как дела? — говорю. — Любо-мило! Все дела будто сажа бела: две депеши в твой адрес отбила, а по городу пеша пошла. Шла, как дура, несыта, немыта, с каждым встречным вела разговор, где живет, мол, герой именитый, преподобный строитель Егор! Некорыстно твое именитство, тут вас тыщи героев таких. Ну а ежли решил не жениться, дело ваше, товарищ жених... — Да уймись ты, — прошу, — хоть на милость! Чай, не женка, а прешь на скандал. До сих пор ты мне снишься, как снилась, а депеш — и во сне не видал. Верно, где-то на торных дорожках, по сухим да обжитым местам ходит почта в казенных сапожках и неделю не жалует к нам. Будто камень свалив стопудовый, легким сердцем желая вздохнуть, покрестила Любава, как дома, лоб да плечи, да мощную грудь. Как почуяла высшую смелость, ту, что с ходу берет города, руки вымыла, переоделась, космы в косы сплела. И тогда в белой, смытой до дырок холстине, тканной впрок до гражданской войны, преподносит мне мамкин гостинец, хлеб да соль от родной стороны: вроде шаньги — ржаная коврига да кирпичного цвета калач... И раскрылась Любава, как книга: — Вот, Егорша, хошь смейся, хошь плачь!
