Дожилась Боровлянка до крышки, обносилась, считай, догола, пашаничку сдала как излишки, на ржаные хлеба перешла... Дескать, кончились свадьбы-гулянки, кулакам снарядили обоз, и отныне в одной Боровлянке две коммуны да третий колхоз! Каждый вечер собранья да сходки, в каждом доме галдеж да дележ. Терпят люди по доброй охотке, им по нраву, а мне невтерпеж... «Ладно, дескать, за вести спасибо. Вся ты, — думаю, — мне по плечу, хоть и нрав твой маленько... с загибом...» — Ну, так что ж, — говорю, — излечу!.. А над нами, глуша в ту минуту охи-вздохи, смешок, шепотки, как взыграли, подобно салюту, мирового гиганта гудки. И явилась, умаявшись за день, в свой барак на законный ночлег вся родня по жилью и бригаде — сто, считая меня, человек. Прямо с ходу из жаркого дела — в драных робах, в бетоне, в поту, вся родня моя тут разглядела раздобытую мной красоту. И хохочут друзья: — Стенька Разин! У какого такого царя, в чьей земле ты опять напроказил, чью ты дочку увел втихаря?.. А Любаве бы спать, да не спится, в людях — словно сама не своя... — Не тушуйся, — кричат, — молодица! Не оставим тебя без жилья... Через тын комендантского склада, тес да гвозди добыв на ура, сей же час штурмовая бригада заработала в три топора. Угол мой, продымленный махоркой, бригадирский мой штаб-арсенал за тесовой двойной переборкой не светелкой, а клеткою стал. Жил у нас некий спец из мехцеха, так и тот расстарался, как мог: взял да врезал в косяк ради смеха нутряной иностранный замок... Всё дивилась Любава замочку, в дверь вошла, поигралась ключом... И вселила себя в одиночку, вроде даже и я ни при чем. 3 Словно кто-то вдруг помер в бараке... Каждый голос слегка поутих. Матерщинники и забияки разом стали смиренней святых. Две гармони, вздохнув, онемели, свет погас через двадцать минут... На денек, на другой... На неделю замер наш холостяцкий приют. Курим в сенцах, шагаем степенно. А чихнем, так и то невзначай. Даже чай-кипяток перед сменой молча втемную пьем по ночам. В эти смутные ночи апреля, признавая Любавин режим, как бездомный бобыль-погорелец, я кочую по койкам чужим. И трунят мужики без пощады: — Пропадешь, бригадир, ни за грош! Видно, девка — мудреней бригады, коли ты управлять ей не гож... Шутка шуткой, кому-то забава, а меня прострелила насквозь. И сказал я: — Живем мы, Любава, людям на смех, как нелюди — врозь. Пьет Любава чаи преспокойно: — А моя-то какая вина! Без венца, — говорит, — да закона все равно я тебе не жена. И пошто нам, Егор, торопиться! Нонче в мире, пущай не для всех, пост великий, страстная седмица, — девке мыслить по-бабьему — грех... Мне в страстях моих пост не помеха, но, как взводный в армейском строю, так и я на строительстве цеха! Даже в штабе его состою.
