что его коренному жильцу холостяцкая жизнь надоела, а невеста желает к венцу. И шагает за мной, как слепая, будто тень моя, с правой руки, о каменья подметки сшибая, растеряв на ходу каблуки... Шли да шли мы, и даже светило подступающей буре назло грязь отпарило, раззолотило, огоньками ручьи подожгло. Будто с круглой сироткою ласков, сам Любаву, жалея до слез, через все восемнадцать участков я бы с музыкой в сердце понес... Но подолом тряхнув, будто пава, юбку-клеш до колен заголя: — Благодарствую! — молвит Любава, — Нахлебалася я киселя. Целый день, хоть и плачем, а скачем с кочки в яму, то взад, то вперед. Чем не свадьба! Не хуже собачьей... А тебя и конфуз не берет!.. Бога, что ли, я чем прогневила, что на крайний мой девичий час мать родная не благословила, друг сердешный коня не припас. Хоть убей, — говорит, — а не стану скороходы трепать ни за грош по цыганскому вашему стану, где и загса с огнем не найдешь!.. И шумела, себя ублажая, чтоб по-бабьи хоть душу отвесть, вся — моя и до злости чужая, без подвоха — Любава, как есть... — Ну, — прошу я, — шагнем понемногу, за тебя, как за краденый плод, сам отвечу и черту и богу, а до загса — язык доведет... Вот Любава сперва замолчала, а потом, как с верхушки земли, огляделась... И, словно сначала, вслед за солнышком шли мы да шли... 3 Меж бараков, в тесовой времянке, не имущей державных примет — ни крыльца, ни парадной осанки, — отыскался он, наш горсовет. Не отесан фасад безоконный, но в двери, опершись на косяк, вьется гербовый, самый законный, будто с ленинской подписью, стяг. Видно, есть в нем великая сила, свыше прочих душевная власть, что Любава язык прикусила, вся растрогавшись, чуть не крестясь, позабыв о маманьке и боге, покорясь только мне одному... И встречает нас дед одноногий, будто главный в казенном дому. Как солдат, не сымая с макушки шлем суконный с багровой звездой, отдал честь моей смирной подружке, усадил возле бака с водой. И сказал инвалид: — Торопыги, незавидные ваши дела... Под замками гражданские книги, домна всех писарей забрала... Я-то сразу, при входе заметив голый строй безработных столов, молча стал у порога в Совете, всё, как есть, понимая без слов. Но Любава, признав за обиду непонятную чью-то страду: — Не распишут, — клянется, — не выйду! С места, лопни глаза, не сойду! Нас не ждут, мол, ни сваты, ни кони, дом родимый — за тысячу верст... Только дед — костыли под ладони, подымает себя во весь рост: дескать, все-то мы, дочка, не дома, тут без свадеб по горло хлопот... Нынче наше величество Домна горожанам дыхнуть не дает. Кто хозяин ей, тот и работник, а тому, кто хозяйствовать рад, днем субботник и ночью субботник, всю неделю — субботы подряд. Сами гляньте, что долы, что горы, где ни ступишь — то вал, то окоп... Вроде город наш вовсе не город, а насквозь — мировой Перекоп! — И прошу, — говорит, — откровенно, извиняйте в расстройстве таком наш, ни штатский пока, ни военный,
