охраняемый мной исполком!.. Мы с Любавой глядим и не дышим: востроглазый, бровастый, седой, дед упарился, сдвинул повыше старый шлем с широченной звездой. Сел за стол и, чуток успокоясь: — Раз печать, — говорит, — под замком, то и жить вам до свадьбы на совесть! Совесть — тоже гражданский закон. Домну пустим — все праздники справим, и на нонешнем фронте своем всех пропишем, поженим, проздравим, на домашний манер заживем... 4 Может, вправду подумавши здраво, зряшной клятвы своей супротив, взадпятки отступила Любава, за фуфайку меня ухватив. А на воле — теплынь, как в июле, хоть и солнце пошло под уклон, хоть и ветры крест-накрест подули, весь пустырь обратился в затон. Ходим-ищем по камушкам сушу, прошлогодний чилижник, межу... Только вдруг: — А постой, дорогуша! Стой, счастливая, — правду скажу... Через топь, словно ждать нас не в силах, нам с Любавою наперехлест прет цыганка в горняцких бахилах, подобравши подол, будто хвост. Подступила. Взглянула разочек на девичью ладонь на ветру: — Плюнь ты мне, — говорит, — прямо в очи, ежли я тебе, лебедь, совру... А цыганские очи — глазища! Бровь любая — стойком, как дуга. И на шее, черней голенища, — белокаменные жемчуга... И действительно, все, что бывало, словно высмотрев из-за угла, про Любавину жизнь рассказала, поименно меня назвала. «Вот уж, — думаю, — точно — акула!» А она, заступив нам пути, с форсом лапу ко мне протянула: — Ручку, бархатный, позолоти... Тут Любава без всякого торга целый рубль выдает на расчет. Аж гадалка визжит от восторга, в тайный храм нас куда-то зовет: — Раз невеста твоя не скупая, сей же час, даже в этом аду, золотые венцы откопаю, не попа — архирея найду... И Любава, похоже, что рада, даже мне задает, как урок: — Вот он, бог-то! Гляди-ка, взаправду, по-цыгански, а все же помог... Сам крещеный, чего уж стыдиться, — не крестясь, не садился за стол, — не приметил я точной границы, той, где в мир городской перешел. Где и сам, по людскому примеру, разуверясь в исконном святом, потерял деревенскую веру вместе с отчим нательным крестом. Словом, жизнью ученый немного, не силен я в речах перед тем, кто порой заикнется про бога по душевной своей немоте. Но карал бы я строгого строже, становясь добровольно судьей, всех торговцев заведомой ложью, золотыми венцами ее... ...И с Любавой не мысля браниться, приглашаю цыганку баском: — А зайдем-ка сперва, мастерица, в наш Совет городской... В ис-пол-ком! Сразу, будто подвох обнаружив, по-сорочьи, с опаской живя, как метнулась от нас через лужи разъяренная ворожея, посулив мне без дна и покрышки в преисподней последний этаж, говорит: — За партейную книжку бога продал, а нас не продашь... А Любава мне: — Турок ты, что ли? Ошалел от большого ума. Если брак тебе горше неволи, так найду Боровлянку... Сама!.. Злоба рот у ней перекосила, бороздой пролегла меж бровей... Сроду девки такой некрасивой не знавал я в Любаве своей. И отрезал я начисто разом:
