Ну и пусть недомерка обнова. Все свои, не дурак ни один. Раз невеста на выход готова, я спокоен: — Не бойсь, выходи! Пальцы в пальцах под грудью смыкая, затянувшись, подобно узлу, не сгибаясь, как фря городская, заявилась Любава к столу. Брошь на вороте, платье в обтяжку, шелк обжал ее, как наголо. Только видно, что дышится тяжко, груди дыбом, а плечи свело. Парни взглядов с обновы не сводят, может, зря мне не по сердцу он, этот, вроде не русский по моде, лягушачий, буржуйский фасон. Но, как должно заправдашным людям (мы ж не бабы, лишь родичи им), ни о ком по одежде не судим, никому, даже мертвым, не льстим. Мы Любаву на трон посадили, дескать, царствуй, владей насовсем, правь судьбою по нашему стилю... Рядом я на скамеечке сел. Мой земляк, закоперщик веселья, как артист, разыграв колдуна, четверть русского горького зелья достает из-за шторки с окна. И пошла она, легше баклажки, вдоль застолья, вливая тот мед нам с Любавою в чайные чашки, остальным — по глотку, прямо в рот. Поднялась тут застолица наша, взяв невесту под строгий догляд, чашку с водкой подносят, как чашу: — Как ни горько, уважь нас... — велят. К доброй свадьбе винцо как приправа. Враз, единым глотком, не дыша пей, рабочая женка, Любава, деревенская наша душа!.. 2 Хоть досталась нам самая малость дорогого (с базара!) винца, в каждом сердце оно разыгралось, хмурь свело у Любавы с лица. В честь верховной невестиной власти кто сумел, не жалеючи сил, перед нею талантами хвастал, песни пел, до упаду смешил. И в момент разобравши оснастку оголенного пиром стола, так пустились бетонщики в пляску, что Любава аж с трона сошла. В гармониста метнула запевкой и молчком, на секунду застыв, в шелк закованной, каменной девкой поплыла под заветный мотив. Будто выбрала девка дорогу и плывет, не тужа ни о чем, ни единою жилкой не дрогнув, не качнув ни единым плечом. Плясуны от одышки посели, три гармони вступило в игру, а Любава плывет перед всеми, одинешенька, как на юру. Все зазывчивей, круче, удалей вьется-бьется подгорный мотив. Будто ветры Любаву обжали, а с тропинки никак не сойти. А когда, подголосков добавив, пять гармоней ударило в лад, охнув, лихо рванулась Любава в самый тот вихревой перехват. Дробь-чечетку отбила отважно, руки за спину, стан распрямив, так, что треснул вразлет, как бумажный, на груди крепдешиновый лиф. И открылся без всякой загадки черный крестик, как червь-лиходей, притаившийся в самом распадке чуть раскосых девичьих грудей. Между тем нестерпимым накалом лампы вспыхнули, будто на взрыв, и Любава, как статуя, встала, под ладошками глазоньки скрыв. Частой дробью, каленым горохом, сотрясая барачный каркас, лютый сивер по стеклам загрохал. Крышу словно бы снес. Свет погас. Сразу требуя нашей подмоги, как машина, застопорив ход, взвыл гудками пожарной тревоги наш хозяин, товарищ завод. Все друзья деликатно примолкли, ждут меня, обжимая порог.
