с одного из арабских пляжей Средиземноморья. Ринальдо, как всегда, был занят, и Айрис была там одна, и с Чаном, которого она давно знала как близкого друга мужа, было по дороге, он предложил подвезти ее. Он вел орни в двух метрах над морем, на предельной скорости, лавируя с непостижимым изяществом и искусством, в полумраке, грозившем стать тьмою. Айрис вскрикивала ежесекундно, и Чанаргван — уже блестящий курсант, уже гордость Школы — то и дело оборачивался к ней, сверкая безукоризненной улыбкой. «Мы убьемся… столкнемся…» — пробормотала она, судорожно цепляясь за его локоть. «Не убьемся», — просто отвечал он, и она поняла, что это правда. «Мы убьем кого-нибудь»… — беспомощно шептала она, и уже ждала, что он ответит: «Не убьем», и это тоже будет правда, но он ответил: «Пусть смотрят по сторонам, а не зевают», и всё внезапно встало на свои места, и сделалось четко и упоительно, и кровь звенела победным гонгом, и Ринальдо со своей куцей мудростью, со своими трухлявыми, бессмысленными нормами пропал навсегда. Чан еще помолчал, потом полуобернулся к Айрис: «Я так люблю. Кажется, это сама жизнь летит тебе под крыло, преданно стелется, и отлетает назад, в прошлое, и кричит: возьми меня! — Он помедлил. Золотые эмблемы горячо отсверкивали на воротничке форменной рубашки, отражая свет угасающей зари. — И ты берешь».
Этот вечер всё решал. Но Чанаргван был порядочным человеком, и Айрис тоже. Он взял ее лишь четыре месяца спустя (через две недели после тренажера), когда она пришла к нему сама, и был с нею целых шесть лет.
За окном гомонили птицы.
— Мама… — беспомощно сказала Чари.
— Ну не так это было, не так, — болезненно выкрикнула Айрис. — Почему ты всегда лжешь?
— Чтобы мне верили, — мгновенно ответил Ринальдо. — Я всегда стараюсь говорить и делать лишь то, чего от меня ждут. Ты же знаешь меня. Я перестрелял бы всех людей, которые лучше меня, за то, что я им омерзителен, и перестрелял бы всех, которые хуже меня, за то, что они омерзительны мне. Я все время чувствую себя виноватым за такие желания. Поэтому стараюсь всеми способами делать приятное и тем, и другим.
— Слышала? — крикнула Айрис.
— Ты, например, мне верила, только когда я лгал, стараясь выглядеть подлецом, и не верила, когда я говорил правду, потому что тогда я выглядел порядочным человеком, а для тебя это было совершенно нестерпимо. А я всегда хотел, чтобы мне верили. Хотя бы в главном. Совершенно не переносил недоверия. И, готовясь к какому-то главному — я тогда думал еще, что у нас с тобою будет нечто главное, — я принуждал себя лгать, чтобы ты привыкла, что я не обманываю.
— Слышала? — выдохнула Айрис и села опять. Ринальдо почувствовал, как Чари снова взяла его за руку.
— Пойдемте, — сказала она тихо. — Вы хотите есть, или… Хотите, я вас провожу?
— Хочу, — сказал Ринальдо. Это была правда. Странно, подумал он, я еще не разучился хотеть для себя… не разучился радоваться радости… Как всё глупо, и корабли эти…
— Чари, — мертво произнесла Айрис. — Если ты выйдешь сейчас из дома, можешь больше не возвращаться. Я тебя не впущу.
— Ты думаешь, я так люблю этот дом? — звонко спросила Чари.
Айрис ударила кулаком по дивану и подпрыгнула от мягкой отдачи упругого пластика. Ее волосы метнулись вдоль лица.
— Мразь!! — исступленно крикнула она.
— Пойдемте скорее, — Чари потянула Ринальдо. — Очень противно.
— Чари, — ласково произнес Ринальдо, — зачем вы так…
— С ней только так и можно! Ну идемте же!
У дверей Чари обернулась на плачущую мать и сказала очень ровно:
— Мама. Ты не права. Если человек тебя любит — это еще не основание презирать его. Не основание.
— Ну что ты понимаешь… — выговорила Айрис, давясь плачем.
На крыльце они остановились. Чари глубоко вдохнула прохладный, лучистый, зеленый от пышных листьев воздух.
— А знаете, Ринальдо, у нас ведь птицы ручные, — сообщила Чари. — Вот так руку подставить — и тут же прилетит, и обидится, потому что корма нет. Раньше мне нравилось их с ладони кормить, а теперь разонравилось. Не люблю ничего ручного.
— На мой взгляд, это не совсем так, — улыбнулся Ринальдо. — На мой взгляд, для птиц в этом нет ничего унизительного, — с удовольствием сказал он. Удивительное существо была эта Чари. Ей открыто можно было заявить о своем несогласии, да еще по таким чудесным вопросам, как кормление птиц. Вопросам, не имеющим никакой связи с судьбами цивилизации.
— Для птиц — да, — нетерпеливо сказала Чари, — но когда люди… Вот мама — конструирует трагедии из любящих людей и в трагедиях этих прямо купается — рыдает, не спит ночами, мучается, и всё так красиво это делает…
— Отчего же непременно из любящих?
— Так вот именно потому, что они ручные! Из них легче, и риска никакого… Вы знаете же.
— Знаю, — ответил Ринальдо, продолжая улыбаться. Она тряхнула головой, заглянула ему в лицо и несмело улыбнулась в ответ:
— Не пойму… Двадцать же лет… Неужели вы ее всё еще любите? Ринальдо погладил свою лысеющую голову.
— Чари… Есть столько состояний между «любишь» и «не любишь»…
— Не могу представить, — решительно сказала Чари. — Уж или да, или нет.
— Это не совсем так, — с удовольствием произнес Ринальдо. — И потом, Чари… Есть женщины, с которыми надо вовремя расстаться… — Он помрачнел. — Чтобы… чтобы на всю жизнь застраховать себя от одиночества. Понимаете?
— Нет, Ринальдо…
— Чари. Если разойтись, покуда еще любишь, остается воспоминание. И всю жизнь впоследствии равняешься на него, борешься за него. Если же промедлить — не останется даже любви, даже нежности, даже воспоминаний, от которых становится светло… всё выгорело, израсходовалось на обреченную борьбу, на гальванизацию трупа, обретешь лишь вакуум, пепелище, Чари… — Он передохнул. — Мне часто бывает грустно, но пусто — не бывало никогда. Ты понимаешь? А пустота стократ хуже грусти. Грусть помогает работать. Дает силы. Дает цель. Пустота сушит, губит, останавливает. Я всё еще… каким-то изгибом — люблю. Я никогда не стану одинок.
Чари, чуть приоткрыв рот, зачарованно смотрела ему в лицо. Когда он замолчал, она отвернулась, оглядела начавший темнеть лес и несмело спросила:
— А… Ринальдо, вам сколько лет?
— Ух, до черта, — ответил Ринальдо, и тогда в лесу раздался приближающийся топот, и Чжу-эр, вздымая тяжелыми бутсами песок, галопом вылетел из-за поворота. Он сразу замедлил бег, притормаживая у крыльца. Он тяжело дышал, и воротник его куртки был расстегнут на одну пуговицу. Еще на бегу перехватив удивленный взгляд Ринальдо, он мгновенно застегнулся.
— Глаза Чари округлились.
— Кто это? — пробормотала она чуть испуганно.
— Товарищ заместитель председателя комиссии! — воззвал Чжу-эр. — Вам радио от товарища Акимушкина!
Мгновенное удушье сжало грудь, и Ринальдо на секунду ослеп и оглох, но тут же пришел в себя, не успев даже упасть. Он только прижался спиной к резной колонне. Упавшая пелена тут же лопнула, и Ринальдо увидел испуганное лицо Чари.
— Ну, что там? — спросил он, и Чари прикусила губу, давя готовый вырваться вопрос. — Что взорвалось еще?
— Никак нет, не читал! — ответил Чжу-эр. — Зашифровано вашим шифром! — Он браво выхватил из одного из бесчисленных карманов пятнистый бланк. Ринальдо наложил дешифратор.
