у кудесника была как рука — небольшая, теплая и не слишком-то мускулистая. Дружелюбная.
— Вы идите отдыхать уже, Павел Дементьевич. Отбой на сегодня. А завтра все будет совсем иначе.
— Лучше?
— По-моему, лучше… Иначе.
— Я вас уже видел тут сегодня, — зачем-то сказал Листровой. — Как-то странно так… С пистолетом.
— Да, я знаю. Это был не я.
— Он?
— Да.
— Я почему-то почти сразу так и подумал. Вы теперь к ней?
— К ней.
— Она вас, — чуть-чуть стесняясь, сказал Листровой, — любит очень. Она тоже… волшебница?
Симагин засмеялся:
— Она-то и есть волшебница. А я — просто ученый. Естествоиспытатель.
Они помолчали. Было странно на душе и тепло, но говорить дальше не получалось — надо было или говорить много, долго, обо всем; либо расходиться, еще раз пожав друг другу руки и отложив разговор до мирных времен. Потому что в перестрелке болтать нельзя. Да к тому же Листровому было очень неудобно задерживать Симагина — его влюбленная женщина ждет. И они действительно снова как следует тряхнули друг другу руки и разошлись в разные стороны, и больше уже никогда не виделись.
В квартире было совсем темно, только кое-где призрачно и чуточку страшно отблескивали темные стекла — настенные часы, которые давно перестали идти, стекла в книжном шкафу, стекла в серванте… Из открытого окна медленно чадил в квартиру ночной воздух улицы, пахнущий пылью, асфальтом и бензином. Но все равно просторный, и от этого приятный. Теплый. Ася сидела, как и вначале, сложив ладони на подоконнике и уложив на них подбородок, и смотрела на человека, который вот уже час, или полтора, или больше — с тех самых пор, как она уселась тут и растворила рамы пошире — стоял на той стороне. Она не так хорошо видела, тем более ночью, в этом свете, который вроде бы и свет, и даже слепит, если смотреть прямо на него — но ничего не высвечивает, намекает только. Однако ей казалось, это следователь, приезжавший к ней в деканат. Ничего не кончилось. Он то и дело взглядывал на ее окна.
А потом, возникнув прямо из темноты — будто не подойдя, а просто сконденсировавшись, — за спиной у него появился Симагин. Его Ася узнала бы в любой толпе, с любого расстояния. Сердце сжалось, Ася перестала дышать. Потом зачастило. Вот он. А вот — я. Что сейчас будет там, между двумя мужчинами внизу? Симагин явно что-то сказал следователю, тот обернулся к нему. Они о чем-то поговорили недолго, потом — вот странно! — обменялись рукопожатием, как друзья, и Симагин пошагал через проспект к Асиному дому, а следователь повернулся и ушел куда-то в сторону метро.
Только бы не подсунуть ему по рассеянности те тапочки, которые надевал сегодня Алексей.
Ася глубоко вздохнула несколько раз и встала. Половицы рассохшегося пола отчаянно скрипели, почти завывали в тишине ночной квартиры, когда она медленно шла к двери Симагину навстречу. Потом она вдруг заторопилась. Вытащила из обувной тумбы тапки, лежащие на самом верху. Как и в прошлый раз, кончиками пальцев, брезгливо, зацепила их за задники и бегом бросилась к окну. Наспех выглянув наружу — не дай Бог еще пришибить кого-то, — вытянула обе руки с тапками за окно и разжала пальцы. Через секунду в шипящей от машин тишине снизу раздался отчетливый двойной шлепок. Тогда она, снова бегом, порскнула в ванную и торопливо, но тщательно, дважды намыливая, вымыла руки. К тому моменту, когда Симагин позвонил, она уже стояла у двери, стараясь выровнять дыхание — и открыла ему сразу.
— Я тебя увидела, — сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно. Просто дружелюбно, и все. Но когда лестничная дверь закрылась, отрубив падающий с лестничной площадки свет, и они остались в темноте — только чуть теплились отсветы уличных фонарей где-то в неимоверно далекой комнате, — Ася, уже не сдерживаясь и не размышляя, буквально упала Симагину на грудь; прижалась всем телом, как третьего дня к стене Антошкиной комнаты прижималась и льнула, обняла за плечи и прошептала: — Я так по тебе соскучилась за эти дни.
— Я тоже, — ответил он и принялся гладить ее, как девочку, по голове своей теплой плоской ладонью, — по тебе соскучился за эти… дни.
И она сразу поняла, что он хотел сказать своей едва уловимой паузой. Что он — скучал не только эти дни. А эти годы.
В горле у нее заклокотало, слезы брызнули, как это иногда у кукол показывают смеха ради — буквально струями. Она уткнулась лицом ему в ключицу и, судорожно вздрагивая, забормотала:
— Прости, Андрей… Андрюшенька, ну прости меня… прости…
— Ася… Ася…
И все гладил ей волосы, и поклевывал мальчишескими поцелуями лоб, висок, темя…
— Ася, подожди… ну подожди, Асенька.
— Да, да, сейчас перестану… Ты голодный? Андрюша, ты голодный? Я ужин вкусный сготовила, только он остыл, я сейчас разогрею… Сейчас. Сейчас перестану плакать. Ой, да что же они… так текут-то. Уж я малевалась, малевалась к твоему приходу… все прахом. Знаешь, — она тихонько засмеялась, так и не отрывая от Симагина лица, — я тебя охмурять готовилась… слегка так, чтобы, если ты не охмуришься, Можно было сразу на попятный… Андрей. Андрей. Ты охмуришься?
— Я охмурюсь, — ответил он, и она по голосу поняла, что он улыбается.
— Ты ведь никуда сегодня не уедешь, да? — с испугом вспомнила она и крепче ухватилась за его плечи. — Ведь уже поздно ехать, ничего не ходит!
— Не уеду.
— Я так и поняла, — она всхлипнула и улыбнулась, — что ты хитрый. Весь вечер не шел, чтобы приехать уже в поздноту и нельзя было обратно идти. Чтобы я сама тебе предложила остаться. Я предлагаю, Андрей. Я прошу. Я умоляю. Оставайся, пожалуйста. На сколько хочешь.
— Ася… подожди, я ведь главное-то сказать никак не успеваю. Завтра вы встретитесь с Антошкой.
Она даже плакать перестала; слезы сразу высохли. Она шмыгнула носом.
— Что?
— Завтра вы встретитесь с Антошкой.
— Где?
— Еще не знаю. Не знаю точно. Но точно, что завтра.
— Он что? В городе уже?!
— Да… или где-то рядом. Рядом.
— Тебе утром надо будет еще куда-то позвонить, чтобы все точно узнать, да?
— Да. — Она услышала, что он опять улыбнулся. — Да, позвонить.
— Андрей, — у нее вдруг новая ледышка кристаллизовалась и жесткими гранями вспухла в груди. — Стой… почему ты так странно сказал: вы встретитесь? А ты?
— А мне можно? — спросил он. — Ты же ему запретила…
Она легонечко ударила его кулаком.
— Ну ты дурак совсем, — у нее опять навернулись слезы. — Да? Дурак совсем?
— Наверное, — сказал он. — Ася, на самом-то деле я не уверен, что смогу. Просто не знаю. Выяснится утром.
— Опять какие-то сложности?
— Не исключено.
— Скрытный. Хитрый и скрытный Андрюшка. Ты мне когда-нибудь расскажешь, в чем там дело было, или так и будешь туман напускать до конца дней моих?
— Думаю, что когда-нибудь расскажу.
— С собой мне надо будет что-то собрать? Еда, одежда…
— Нет.
— Точно?
— Точно.
— Странно… что и где, ты не знаешь, но знаешь, что ничего собирать не надо.
