ни как я попал сюда,
ни как же отсюда выбраться.
И библиотека вдруг перестает быть
библиотекой,
и прямые коридоры – прямыми коридорами,
картотеки рассыпаются,
буквы становятся
крючочками и закорючками,
и посреди всего этого Гнедич (но Гнедич ли?)
хватается одной рукой за крышку стола,
а другой за стул,
чтобы не упасть в пропасть,
которая слева от него раздирает половицы,
а потом и справа.
За стенами, кажется, Петербург,
или другой какой-то город,
где по улицам ходят люди,
еще не успевшие умереть,
вьюга
поднимается медленной змейкой
над финским болотом
и двигается на столицу, набирая силу.
Она поет, и в ее песне
едва ли меньше смысла, чем в арии,
которую публика соберется вечером слушать.
Он не может оставаться на службе.
Он нащупывает шубу и набрасывает ее на плечи;
руки едва слушаются, как будто
принадлежат кому-то другому;
он спускается по лестнице,
отвесной, как скала, —
кто спустился по ней до конца, уже не тот
кто начинал нисхождение. Вьюга
ударяет его по лицу:
– Это научит тебя смирению, —
но разве его нужно учить? Он всегда знал,
что он ничтожество,
и это ничто под давлением шубы
передвигает ноги по улице,
и метель снова хлещет его по щекам,
и, прослезившись,
он говорит: – Я все-таки что-то!
Влага и ветер слепят глаза, но он чувствует
теплоту и соленость собственных слез,
добредает до дома, вставляет ключ
в замочную скважину,
отряхивает снег с каблуков, и ему навстречу
спешит пудель Мальвина, размахивая ушами.
Быстро-быстро он затепляет огонь, чтобы согреться,
но не может согреться.
Когда я смотрю на твою слепоту и несчастие,
на молчаливый мир,
на тебя в темноте,
как будто тебя унесли на необитаемый остров
и оставили там...
Он поднимается и ходит по комнате,
ходит, ходит, ходит, уверяя себя,
что у него есть тело,
что вокруг него мебель и что на стенах – обои,
взгляд падает на книжную полку,
и щеки покрываются краской стыда:
он все еще хранит зачем-то
плод юношеского безумия —
роман «Дон-Коррадо де Геррера,
или Дух мщения и варварства гишпанцев».
Он написал его в двадцать лет
долгими одинокими ночами,
воображая что покорит
сердца всех читательниц.
Он берет книгу двумя пальцами
и бросает ее в мусорную корзину.
Он думал, что он писатель,
а оказалось что нет.
(Мы знаем, кто мы, только когда нас любят.
Мы – те, кого любят, и только.
Иначе – ничто.)
Он опускается в кресло и закрывает лицо руками.
Мальвина у ног ласкается, кот на диване,
просыпаясь, вытягивает лапы
и показывает миру светлое брюхо;
в комнате становится все теплее,
и Гнедича клонит в сон, но он заставляет себя
встать и подойти к письменному столу,
где лежит экземпляр «Илиады».
Надо зажечь еще свечей, а то ослепнешь
(и так уж – циклоп), и налить свежих чернил.
Солнце тогда
солнце тогда касалось
долин
солнце лучами касалось долины
снова
солнце лучами – какими? – чуть поразило долины
карабкалось на небо
из океана, чьи воды
катятся тихо, текут глубоко
они (кто они? две армии или
мертвые греки с живыми?)
они встречались друг с другом
мертвых так трудно опознавать
