Гнедич

был так же невидим, как публика.

На рассвете, перед тем как сесть в лодку,

я видел на пляже мальчика,

бросавшего плоские камешки в море

так, чтобы они отталкивались от воды, подпрыгивая,

и только потом тонули, —

я пошарил в закоулках памяти,

надеясь найти себя в детстве

за похожим занятием,

но ничего не нашел;

я помнил только то, о чем грезил

ребенком, подростком, юношей;

я почти не касался жизни,

как эта галька задевает морскую гладь, —

лишь чуть-чуть.

Если бы я только мог

вернуться обратно и восстановить

жизнь, которую я пропустил, мечтая,

и о которой могу только догадываться.

Месье водил меня в лес

и в березовую рощу,

но я не помню их запаха.

Там должны были петь птицы,

и если бы я был другим,

я бы научился подражать им свистом.

И кто были эти девушки,

с которыми я встречался иногда в гостиных

и, краснея от стыда, отворачивался,

не успев разглядеть их лица,

бледные или, наоборот, лоснящиеся от пота.

Ни одна из них не была Элеонорой,

но, в отличие от нее, они были.

Я ступал в лодку, опасаясь пропустить

ее деревянность и покачивание,

я жадно вдыхал запах моря,

чтобы рассказать тебе: я дышал им!

Настоящим морем, а не тем,

что снилось ночью,

на котором покачивалась кровать,

называя себя

на лживом языке снов

лодкой.

Лодочник сказал: guarda cosi e bello!

Справа розовел и золотился испанский замок,

слева тени были еще густыми,

и пустые лодки дрожали черными зернами

в голубой предрассветной воде.

Но я не мог,

я не мог забыть себя

и стать этим заливом.

Грезы подкрадываются и встают, как стекло

между мною и миром.

Солнце взошло,

лучи пронзили водную толщу,

освещая внизу подводные улицы,

портики и колоннады;

лодочник объяснил, цокая языком:

«Это была Байя – но потом пришло море».

Мы свесились с лодки

и смотрелись в неподвижный город на дне:

по этим мостовым ходили когда-то люди,

и красивейшие женщины империи

отдыхали в тени аркад,

а теперь лишь вода наполняет пустоту домов, —

но кто посмеет утверждать, что все это в прошлом?

Ведь они были красивы, эти матроны прошлого,

а красота, если верить Платону, есть вечность и истина;

следовательно, они существуют,

и в слюдяном блюдце астролога различают мои черты,

и смеются над глупым гиперборейцем,

который верит в себя, а не в них.

А море

говорит, что их нет,

что их, может быть, не было,

есть только я,

который не может ни к чему прикоснуться —

ни к тому, что было, ни к тому, что есть.

Запутавшийся в паутине собственных грез

малорослый поэт,

твой покорный слуга

с чужим именем

Батюшков».

Когда принесли это письмо,

Гнедич еще спал,

и письмо дожидалось в гостиной,

на столе, где пыль еще не успела скопиться.

...Елена выходила из церкви

на Марию-зажги-снега.

Скоро все обратится в ручьи,

замерзшие реки потрескаются

и пойдут льдинами.

Она любила смотреть, как снег превращается в воду,

как с весенним ревом все движется, убыстряясь,

обнажая бесстыдную землю даже здесь, в городе.

Платок сполз на плечи,

ветер играл бесцветными волосами,

выбившимися из косы.

Мария Египетская была блудница,

но ушла в пустыню