— Кабарга. — Сизов вздохнул. — Удивительное у нее мясо, вкусное.
— Чего ж рот разинул, если вкусное?
— Бессмысленно гоняться за кабаргой. Быстра…
И тут Сизов вспомнил о веревке. Отойдя подальше, растянул на звериной тропе веревочную петлю, привязал конец к ближайшей сосенке.
Весь этот вечер они вспоминали о кабарге.
— Знаешь, что у нее самое ценное? — говорил Сизов, устраиваясь спать на мягких ветках пихты. — Мускус. Есть у самцов на брюхе такой мешочек с два пальца величиной, а в нем — красно-бурая масса, как мазь, с очень сильным и стойким запахом. Если высушить ее — никакого запаха нет, смочить — опять пахнет. В Индии, когда дворцы строили, мускус в известь добавляли. Века прошли, а стены все пахнут. Можешь представить, что это значит для парфюмерной промышленности…
Красюку не терпелось сказать, что ему до лампочки вся эта парфюмерия, но он сдержался, промолчал.
Утром веревочная петля все так же, никем не задетая, лежала на тропе, и они, напившись из ручья, пошли дальше в сопки, которые вздымались одна за другой, лохматясь, как хребты заснувших великанов- медведей. Много раз они видели убегавших косуль, слышали довольное сопение жующих кабанов, но подкрасться, догнать животных не удавалось. Однажды разглядели с вершины сопки пасущихся изюбров, долго наблюдали за ними, глотая голодную слюну. Потом кто-то спугнул зверей, и они умчались быстрее ветра.
Птицы мельтешили в листве, белки порхали с дерева на дерево, полосатые бурундуки, поднимаясь на задние лапы, с любопытством рассматривали приближавшихся к ним людей. Красюк кидался ловить их, но бурундуки ловко увертывались и куда-то исчезали, словно проваливались сквозь землю.
В одном месте прямо перед ними, на тропе, крупная куница — харза настигла подросшего лисенка. Она не торопилась, словно ничуть не боялась людей, стояла и смотрела на них, не выпуская из зубов лисенка, поблескивая золотистой шкуркой, пошевеливая черным хвостом, красивая и независимая. Красюк, не помня себя от голода, кинулся к ней, но харза, даром что коротконогая, только шевельнулась, мелькнула и пропала в зарослях папоротника. И лисенка унесла, не выпустила. Что ей лисенок, этой крупной кунице?
Красюк взвыл, хватил палкой о ствол сосны, повернулся к Сизову.
— Если жратвы не найдешь, тебя сожру, так и знай.
— Найдем, — спокойно ответил Сизов. — Если не будем психовать и пойдем быстрее. Уже недалеко. — Он помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все же добавил: Ты вот что, не бегай по тропам-то. Здесь всякие люди ходят, не ровен час — на самострел напорешься или в яму угодишь. Иди сзади и помалкивай. Терпи. Без терпения в жизни ничего не делается. Не знал? Так знай, приучайся жить по-человечески.
Он сам удивлялся своим словам. Человека, который, похоже, привык жить только своей прихотью, паразитировать на человечности, учить жить по-человечески? Но ведь кто-то должен учить этому, если родители не научили?
'Ну, ничего, — подумал он, — люди не научили — тайга научит. Здесь или терпи, или прощайся с жизнью'. Такой дилеммы в человеческом обществе не ставится. Но 'Зеленый прокурор' иначе не судит.
— Что они, гады, самострелы-то ставят? — возмутился Красюк. Это же запрещено.
Сизов рассмеялся: человек, не признающий запретов, вдруг вспомнил это слово.
Он понимал блатных: кроме собственного каприза для них ничего не существует. Кичатся корешами, а на самом деле маются в беспросветном одиночестве: каждый — один, как перст, никому не нужный и сам себе опостылевший. Именно этим чаще всего и объясняется гипертрофированное презрение блатных к человеческой личности.
А у Красюка появилась цель жизни, и он теперь считал, что не имеет права рисковать собой. Раньше был рабом собственной прихоти, стал рабом собственности, которую собирался обрести. Психология раба — она и для богатого собственника остается главенствующей.
Сизов понимал, что теперь его невольный спутник будет терпеть лишения, только бы добраться до золота. Он и убьет, не задумываясь, если кто-то покусится на его богатство. И доброе дело сделает, если это будет нужно. Но привычки есть привычки, не считаться с ними тоже нельзя: недоглядишь сорвется в безвольной истерике, наделает глупостей.
— Хорошая у тебя фамилия — Красюк, — сказал Сизов, чтобы отвлечь своего спутника от навязчивых мыслей о еде.
— Папочка удостоил. Сделал и смылся.
— Что сделал?
— Да меня ж, чтоб ему на том свете. А лучше — на этом… Углядел смазливую хохлушку, поманил, и она, дура, пошла…
— Разве можно так про мать?
Красюк долго не отвечал, шел сзади, смотрел в землю и молчал.
— А потом? — спросил Сизов.
— Потом она меня народила.
— А потом?
Красюк засмеялся.
— Потом купила мне голубей.
— Зачем?
— Чтобы не скучал мальчик, не баловался. Так и стал я голубятником. Он опять засмеялся, но как-то иначе, безрадостно. — Когда меня первый раз прищучили и назвали голубятником, я даже обрадовался. Да, говорю менту, я всего лишь голубятник, отпусти, дяденька. А оказалось — признался. Оказалось, «голубятники» — это те, кто лазают по чердакам и воруют белье, которое сушится на веревках. Надо же, воровал, а не знал. Вот какая школа получилась.
— А потом?
Сизов заинтересованно слушал. Не оборачивался, боясь помешать откровенности. Откровенность пуглива, это ж почти исповедь. А исповедь всегда на грани раскаяния. Недаром католические священники прячутся в специальные будочки, чтобы исповедующиеся не видели их, не стыдились обнажать души.
— Тогда я выкрутился. Решил: не буду «голубятником». И стал «форточником».
— А это что такое?
Многое узнал Сизов за время заключения. Наслушался про «карманников», 'мокрушников', «медвежатников», 'филонов-малолеток', а вот про «форточников» не слыхал.
— Первая ступень академии, — объяснил Красюк. — Открывал форточки для «домушников». Дело было верное: открыл и знать ничего не знаю… А все равно замели, и я тогда чуть не загремел в тюрягу. Потом чуть не стал «домушником», да сообразил, что ленив я для этого. «Домушник» — это же артист, исследователь. Без хорошей разведки можно оказаться в таком доме, где кроме тараканов ничего и нету. Хотел заделаться «гопстопником». Там хлопотать не требуется, сиди в тенечке, жди, когда купец сам к тебе подвалит. Но тут началось вокруг такое, что человеку с моими талантами, как я поначалу думал, просто грешно мелочиться. Кинулся за большими деньгами в бизнес, а там такая толпа — не протолкнешься. Пришлось податься в охранники. О своих воровских увлечениях, конечно, промолчал, а то бы не взяли… Ты меня слушаешь?
Последнюю фразу он выкрикнул, и лес отозвался глухим ворчливым эхом. Сойки — первые охотницы до всяких скандалов — заверещали над головой.
— Так всю академию и прошел, — помолчав, снова заговорил Красюк. Когда судили, мамаша номер отмочила: встала на колени и просит: 'Помилосердствуйте, граждане судьи!'
— Плакала? — спросил Сизов.
— Ясное дело.
— Ну и как? Помогло?
— Не знаю. Только получил я тогда условного.
— Значит, сам себя судил?
— Как это?
— Каждый человек — сам себе судья. Знает, что делает, и знает, что за это получит…
