— А рванешь, тебе же и хуже. Сколько по тайге погуляешь? 'Зеленый прокурор' — он ведь не милует, выживешь, так через неделю вернешься. И за каждый день получишь довесок — по году зоны. Да не такой, как этот наш курорт. Устраивает? Не устраивает, — сам себе ответил Дубов. — Да и чего бежать-то при твоем сроке?
Дубов знал немудреную психологию подопечных и любил порассуждать на популярную среди заключенных тему о 'прогнозировании будущего'. Ему непонятен был только этот вот мужичонка, Сизов. Интеллигент, себе на уме. А что-то непонятное за ним. Начальство намекает, что надо, мол сделать так, чтобы этот Сизов почаще общался с Красюком, чтобы покорешились они. Конечно, это не его, Дубова, дело, — в работе с зэками какихтолько фокусов ни бывает, — а все же интересно. Вот и на днях звонили, сказали, что едет какой-то важный чин специально для разговора с Сизовым.
Вдруг Дубов уставился на кусты, куда уходила хорошо утоптанная тропа, замахал рукой:
— Беклеми-ше-ев! Где ты ходишь? Идти надо, а он ходит. Засиделись твои.
— А им все равно где сидеть, — хмуро изрек Беклемишев, долговязый худой конвоир, появляясь из кустов.
— Поторопись, чтоб затемно успеть. Переночуешь там, а утром обратно. Вместе с этим… Сизовым. Завтра ему надо быть здесь.
— Чего это? — не удержавшись, спросил Сизов.
— Так надо.
— А чего?
— 'Чего, чего'… Зачевокал. Надо, и все.
Парень и мужичонка снова уселись под столбом: хорошо знали этого Беклемишева — не сразу раскачается. Покуривали, помалкивали, радуясь тому, что срок не задерживается вместе с ними, а идет себе и идет.
Конвоир вышел только через полчаса. Он не стал открывать хлипкие ворота, сделанные больше для порядка, чем для охраны осужденных, пропустил их с носилками через калиточку возле караулки и пошагал следом, косо посматривая за своими подопечными — маленьким Сизовым впереди и этим верзилой сзади. Носилки длинные, чтобы побольше на них убралось, но из-за разницы в росте носильщиков носилки все равно были круто наклонены вперед, и конвоира беспокоило только одно: как бы эта пара не растеряла чего по дороге.
На первом же повороте тропы из-под брезента, прикрывавшего носилки, выскользнул моток веревки. Его бросили поверх брезента, но он снова упал на землю.
— Стой! — крикнул конвоир. — Перевязывай все.
Он оглянулся обеспокоенно. Над низким лесом еще виднелся столб с динамиком на самом верху, и ворона, сидевшая на столбе, вытягивала голову в их сторону, каркала.
— Вот сука, ведь накаркает! — весело сказал парень. В точности то сказал, что только что подумал Беклемишев.
— Не твое дело! — одернул он развеселившегося арестанта.
— А что мое дело?
— Тащить носилки и не вякать.
— Вороне можно, а мне нельзя?
Какая-то мудреная философия была за этими словами, и Беклемишев не нашелся что сказать.
Тайга стояла тихая в этот час. Сойки верещали над головой, первые сплетницы леса. Синицы и поползни суетились у корней деревьев. Серые ореховки бегали по стволам, громко кричали. Черный дятел исступленно бился о сухую березу красной своей головой. Выше, над застывшими в безветрии кронами, скользили в синем небе быстрые стрижи.
Парень не стал перевязывать. Кинул себе через плечо выпавший моток веревки, наклонился к носилкам.
— Берись, чего рот разинул! — крикнул напарнику.
— Как думаешь, зачем я им понадобился? — спросил его Сизов, берясь за ручки носилок.
— Не слышал, что ли? Этап готовят.
— Этап? Куда это?
Парень захохотал.
— На Кудыкину гору. Нашего брата посылают обогревать места, которые похолоднее. А ты как думал? Вахтовый участок переезжает, а сколько мест на той вахте, считал? То-то же. Кого-то надо и отправлять.
Сизов не знал, что будет на новом месте и сколько там понадобится рабочих, но встревожился.
— Я бы не хотел…
— Не разговаривать! — заорал на них конвоир.
Они оба удивленно оглянулись на него: такого в правилах поведения бесконвойников нет, чтобы еще и не разговаривать.
Помолчали и пошли дальше по тропе в том же порядке: впереди Сизов, за ним здоровяк-парень, позади, чуть поодаль, конвоир с карабином. Долго шли не останавливаясь, посматривали на лес, на небо. По небу ползли облака, белые, взбитые, как подушки у мамы.
— Как тебя зовут-то? — полуобернувшись, спросил Сизов.
— Красавчик, — буркнул парень.
— У нас жеребец был Красавчик, вот ему шло.
— А мне не идет?
— У тебя имя есть.
— Нет у нас тут имени, только клички.
— Я не гражданин начальник, чтобы передо мной выкобениваться.
— Дома Юриком звали, — помолчав, сказал парень. — Юрка, значит.
— А фамилия?
— Красюк. Потому и Красавчиком прозвали, что фамилия такая.
— А меня — Валентин Иванович.
— Ага, Мухомор Иванович, — засмеялся парень. — Или, хошь, другую кликуху придумаю?
— Я не лошадь.
— Ясное дело — только пол-лошади. Другая половина — это сейчас я. Красюк шумно вздохнул, оглянулся на конвоира. — Посидеть бы, а!
— Полежать не хочешь? — добродушно огрызнулся конвоир. Видать, понял, что с разговорами дорога все-таки короче.
— Не откажусь! Лежать не сидеть. Лежать всю жизнь можно.
— Скучно все время лежать-то, — сказал Сизов.
— Чего? Вкалывать — вот это скука. А лежать да мечтать — милое дело.
— О чем мечтать?
— Ясно о чем, о воле.
— А на воле?
— Ну, там нынче у всех одна мечта — о баксах.
— И много тебе их надо?
— Мно-ого!
— Зачем?
— Как это? — удивился Красюк и приостановился, дернул носилки. — Чтобы жить.
— Воровать?
— Почему воровать? Я и раньше не больно-то воровал.
— За что же ты тут?
— Бес попутал…
И тут сзади грохнул выстрел. Они разом бросили носилки, отскочили. На тропе, где только что прошли, поднимался на задние лапы огромный медведище. Конвоир судорожно дергал затвор, чтобы выстрелить еще раз. В один миг медведь оказался возле него. Беклемишев безбоязненно сунул ствол в глубокую свалявшуюся шерсть, нажал на спуск, но затвор только тихо клацнул. В то же мгновение тяжелые лапы
