поблаженствовать. Но что было, то прошло и быльем поросло. Сейчас внук ваш — хороший солдат, стрелок отличный, в огонь идет не моргнув, с танком в единоборство уже вступал. Одним словом, возмужал ваш внук, Зосима Евстигнеевич. Тут, правда, не повезло ему на учениях, пострадал в огневой зоне. Но теперь, надо полагать, и здесь не оступится.
Молодой Зябликов, не ожидавший лестных слов от комдива, встал, расправил китель под ремнем. А дед его вынул вдруг из кармана часы на толстой цепочке и, бережно положив их на суховатую жилистую ладонь, сказал:
— Обрадовали вы меня, товарищ генерал, до слез обрадовали. И позвольте в таком случае тоже вынести свое родственное поощрение рядовому Зябликову. — Подняв часы за цепочку, он показал их комдиву, потом всем, кто был в чайной, и протянул внуку: — Бери, дорогой Александр Семенович, и помни: вручены они мне под Сталинградом самим командующим армией за выполнение особого задания.
В чайной сделалось очень тихо, будто боевую эстафету от ветерана принимал не один рядовой Зябликов, а весь взвод прапорщика Шаповалова.
2
У дома, перед тем как выбраться из машины, Мельников спросил молчавшего всю дорогу водителя:
— Ну что, Никола, с ракетчиками дружба не остыла?
Ерош оторвался от руля.
— Як можно, товарищ генерал! Я сплю и бачу себя у них, у ракетчиков.
— Тогда вот что, Никола, подавайте рапорт. Переведем.
— Правда? — Ерош верил и не верил, в замешательстве не знал, куда деть ставшие вдруг неловкими собственные руки.
— Правда, Никола, правда, — подтвердил Мельников. Хотя расставаться с водителем, к которому привык, будто к родному сыну, было ему очень жаль.
Дома Мельникова встретила Наталья Мироновна. После больницы она выглядела бледной, осунувшейся.
— Нам телеграмма, — сказала она, не дав мужу раздеться.
Мельников вслух прочитал:
— «Не волнуйтесь, рана заживает, скоро начну работать. Обнимаю. Володя». Вот видишь, а ты такого о нем насочиняла, — сказал он, облегченно вздохнув. — Обошлось, значит. Пронесло.
Она посмотрела на него, печально покачала головой.
— Проне-е-есло-о-о!
— А что, не веришь телеграмме?
— Я знаю нашего сыночка, Сережа. Он разве допустит, чтобы мы переживали за него?.. Это он нас успокаивает... Послушай, ведь у нас во время войны после ранения бойцов домой временно отпускали. А что же, Володю не отпустят? Молчишь? — Наталья Мироновна заплакала.
Мельников ответил не очень уверенно:
— Да пойми же ты: не боец он, врач гражданский, врач — Мельников обнял жену. — Наташенька, милая, ну перестань! Вот увидишь, все будет хорошо. Там же дети страдают. Такие же дети, каким был он недавно, наш сын. Ты вспомни его с деревянной шашкой в руке. Он взбирался тогда на стул и кричал: «Иду защищать негров!» Ну, вспомнила?
Наталья Мироновна подняла голову, тяжело, со вздохом прошептала:
— Вспомнила, Сережа, вспомнила. Вот он и напророчил себе, мой дорогой. Теперь когда мы его увидим?
— Хватит тебе, Натальюшка, сердце жечь. Радоваться нужно, что наш сын настоящий человек. Есть у него характер, есть!
Наталья Мироновна устало прикрыла глаза, хотела что-то возразить мужу, но лишь вяло махнула рукой и тяжело опустилась на стул. Он быстро снял с нее халат, домашние туфли, как ребенка, уложил на диван и сел рядом.
Ему тоже было тяжко. Он страдал, что раненый сын далеко от дома и что даже точных справок навести, о нем невозможно. Только эти свои глубокие переживания он таил в себе. Он просто не имел права выплескивать их наружу.
3
Посреди ночи Авдеева разбудил голос Максимки, звонкий, встревоженный; голос донесся с веранды: Максимка требовал открыть дверь. Авдеев не сразу пришел в себя и понял, что это было во сне. Но успокоиться уже не мог, пролежал на тахте с открытыми глазами до самого рассвета.
После того как уехала Марина, он вообще плохо спал. Сперва ему казалось, что жена скоро одумается и возвратится — уже вместе с сыном. Но дни шли, а Марина даже не отвечала на его письма, хотя он просил ее настойчиво: «Хватит капризничать, приезжай немедленно и привози сына». Писал он и Максиму. В этих письмах он подробно описывал степной простор и его обитателей. И что удивительно,такие послания он мог сочинять даже в самые трудные, напряженные дни. Стоило сесть за стол и вывести на листе бумаги «Здравствуй, дорогой Максимушка», как неведомо откуда вновь появлялась бодрость. В эти минуты, казалось, сын был здесь, рядом, веселый и любознательный.
В последнем письме Авдеев написал Максиму о наступившей зиме, о том, что все местные мальчишки уже катаются на салазках, бродят в Приречной пойме на лыжах. Сообщил и о горке, которую сложил возле домашней веранды. А про подарки, приготовленные к сыновнему приезду, умолчал, решил сделать сюрприз. В большой комнате на самом видном месте были сложены детские лыжи с бамбуковыми палками и меховой капюшон для маленького спортсмена, коньки-маломерки, салазки и лопата для расчистки снега.
Огорчало, что не мог еще Максим сам читать его письма и не мог ответить на них по-своему, по-детски. Но все же ответ однажды пришел. На тетрадном листке неумелыми детскими каракулями выведено:
«Здравствуй, мой папа. Я сильно скучаю по тебе. Очень хочу ездить с тобой в машине и ходить на лыжах».
Авдеев понимал, что рукой сына управляла рука матери. Но почему Марина ничего не добавила от себя? И все же сыновнее послание растроганный Авдеев принял как сигнал к потеплению семейного климата. И потому услышанный во сне голос сына он воспринял как добрый знак.
«Значит, едет мой дорогой сынище, едет!» — радостно думал Авдеев, но тут же встревоженно недоумевал: «Тогда почему нет ответной телеграммы от Марины?.. А впрочем... впрочем, телеграмма еще может прийти. Время есть. Да и приезжать молча, не извещая, Марине не впервой».
Едва проступила в окна рассветная синь, Авдеев вышел из дома и направился к штабу... В полк вскоре прибыл командир дивизии. Вместе они отправились к дальним холмам, где подразделения отрабатывали тактику наступательного боя в зимних условиях. Мельников после военного совета был особенно придирчив, требовал безукоризненной слаженности, быстроты в действиях. А тут, как назло, в роте старшего лейтенанта Суханова обнаружился разнобой: взвод прапорщика Шаповалова вырвался далеко вперед, а взвод лейтенанта Жарикова задержался, оказавшись в лощине, забитой снегом. Правда, разрыв этот был вскоре ликвидирован, и взвод Жарикова вышел на конечный рубеж вовремя. Но комдива это не успокоило. Собрав офицеров, он сказал, не скрывая встревоженности:
— Будь это бой настоящий, товарищи, неприятель такого момента не упустил бы ни в коем случае. Так что извольте исправить свою оплошность.
Атака опорного пункта была проведена заново. На этот раз более слаженно. Солдаты из взвода