Стоило упомянуть при нем о каком-то событии, как он тотчас прерывал вас:
– Я буду писать об этом.
Как будто темная русскоязычная толпа стояла и в нетерпении ждала немедленных разъяснений Брумштейна по всем вопросам бытия.
Вообще-то, у него была любимая тематика. И это был спорт. О нью-йоркском марафоне писал исключительно Брумштейн, о зимней Олимпиаде в Канаде – тоже он. И тут он был верен традициям советского журнализма. Так, например, отчеты о художественных выставках в газету «Известия» писал дальтоник. Рецензии на новые книги в «Ленинградский рабочий» поставлял человек, прочитавший за свою жизнь только одну книгу, роман Ажаева «Далеко от Москвы». Среди советских спортивных журналистов было множество инвалидов, калек, доходяг. Видимо, эта закономерность имеет всемирное значение.
Среди многочисленных странностей Брумштейна была вот какая. Несмотря на острейший дефицит авторов (какой же уважающий себя человек станет писать за четвертной?), ответсекретарь обращался с ними сурово. Он не «заворачивал материал», не бросал в корзину, а, надев бухгалтерские нарукавники, садился за письменный стол, разлиновывал с помощью линейки и карандаша чистый лист бумаги и начисто переписывал статью, убивая в ней все живое.
Итак, поначалу я даже подружился с ним, бывал у него в гостях. Но вскоре он стал внушать мне ужас. Однажды учительница американской школы, в которой училась дочь Брумштейна, предложила ученикам написать сочинение о своей бывшей родине, изобразить на обложке герб и флаг своей страны. Естественно, девочка нарисовала красный флаг с серпом и молотом.
Разгневанный Брумштейн явился к принципалу, размахивая тетрадкой:
– Как вы смеете предлагать моей дочери изображать символ империи зла?.. Не для того мы сгораем в борьбе с коммунизмом!
Он заготовил речь заранее с помощью русско-английского словаря и заучил наизусть.
– Поцелуй меня в ж…, – сказал принципал на языке идиш – джентльмен с сигарой, похожий на стального короля Карнеги. Вызвал гарда и предложил вывести шумного представителя этнической прессы.
Однажды, когда у него за столом собрались гости (в числе приглашенных был и я), Брумштейн сел передохнуть на софу. Его восемнадцатилетняя дочь забралась к отцу на колени и стала что-то доверительно шептать на ухо. Потом бурно разрыдалась. Брумштейн поднялся с рыдающей девушкой на руках и, печатая по паркету протезом, понес ее по диагонали через весь зал в соседнюю комнату. Меня охватил ужас.
Всякий раз, когда я встречаю его, меня охватывает ужас. Мне хорошо, я маляр. А каково сотрудникам газеты «Мысль»?..
– Опять у тебя очки в белых точках? – спросил Звездин, выходя на обед.
– Хочешь, малярить научу?
– Ты счастливый.
– Как ты можешь в этом концлагере?
Его близко поставленные глаза печальны. Плотный бобрик волос уже совсем сед. Он похож на старого интеллигентного ежа.
В китайском ресторане мы берем по куриной ноге с желтым рисом и колу.
– Все бы ничего, – сказал Звездин, – если б не Брумштейн. Вчера он предложил мне стать тайным осведомителем.
– Это как же?
– Доносить о настроениях. Я, естественно, отказался. Тогда он пошел к Чарских и сказал, что я работаю непроизводительно.
– С твоим английским я бы подался на «голоса».
– Говорю тебе по секрету: у них уже решено. «Инвестигейтеры» прибыли. Расспрашивали обо мне квартирную хозяйку. Допытываются, каков я человек.
– Там, по крайней мере, платят… С освобождением.
Мы чокнулись жестянками с кока-колой.
– Только пока никому, ни-ни…
– Могила.
И вот нас уже нет. Исчезли, скукожились, сгинули. Черный человек с тугими пейсиками-рожками за ушами, небрежной вялой рукой, едва касаясь коготками, сбросил Амбарцумова с шахматной доски, вслед Звездину. Дольше всех продержались Ю, потому что они и были газета.
Зачем мы понадобились ему? Неужто лишь для списания налогов? Неясен смысл его игры.
Старикашка Чарских подобрал Звездина с Адлером как самых работящих.
Амбарцумов и Ю халтурят на «голосах», я же достиг своего потолка, в том смысле, что постоянно пребываю на стремянке. Правда, есть еще «Обозрение» на Западном берегу, где я фрилансер, но и к нему уже подбирается Зиновий Кёнигсберг, вот-вот придушит.
Итак, я по-прежнему маляр. Клавиши моей пишущей машинки в краске «Семиглаз». Я позорно провалился в Афганистане, благодаря Севрюге, который с тех пор купил дом в пригороде и перестраивает его в готический замок. В его квартире живет профессор-славист, но его никогда нет дома. По-моему, там поселилось привидение…
– Так где же твой профессор? – спросил я Севрюгу. – Мне иногда хочется поговорить с интеллигентным человеком.
– Платит, но не появляется, – ответил Севрюга и показал чек от профессора – 700 долларов.
Между прочим, я слыву одним из самых зажиточных русскоязычных щелкоперов. И меня регулярно навещают смурняки.
Он позвонил и попросил аудиенции, крича в телефонную трубку, картавя, волнуясь:
– Я московский поэт Михаил Согкин, мои стихи гекомендовал к печати Евгений Винокугов.
Он был сутул, почти горбат. Его нос был горбат и огромен. Он был один громадный крюк, наполовину упрятанный в синтетические брюки, которые болтались на плоском заду. Он был почти глух и потому кричал. На слуховой аппарат велфер не давал денег…
– Я вас покормлю, – прокричал я.
– Нет, нет и нет. Мой обед со мной.
Он достал большую сплотку куриных сосисок, завернутую в свежий носовой платок, и стал поедать с аппетитом, откусывая стальными зубами большие куски…
– У меня к вам два пгедложения, – говорил он, чавкая и давясь, – пегвое – вы должны написать очегк обо мне в «Обозгение», втогое – вы дадите мне пять тысяч доллагов.
Я молчал, потрясенный… Перемолов сосисочную сплотку, он стал выкрикивать стихи:
Там у этого безобразного одинокого человека, думал я, был гордый смысл: рифмованное обличение властей. Советская власть великодушно давала этот шанс многим. Здесь он просто городской сумасшедший. Здесь даже Алекс Гинзбург[27] городской сумасшедший. Даже нобелевский лауреат Бродский.
– Хорошо, я сделаю очерк о вас, – прокричал я, пытаясь перекричать его вопли. – Очерк о том, что поэт в Нью-Йорке – городской сумасшедший.
– Не смейте оскогблять поэзию, – возопил он. – Поэзия – это свято. Вы циничный, самодовольный обыватель. Вы такой же, как те с Бгайтон-Бич.
Потом, вдохновенно закинув безобразную голову, стал просить денег.
– У меня в Киеве была бабушка. Гениальный кулинаг. До геволюции у нее был великолепный кулинагный магазинчик. Она научила меня всему. Я знаю сотни потгясающих гецептов. Могоженое, пигожное, тогты…
– А где вы возьмете денег?
